Я откашлялся и начал рекомендоваться сидящему в кресле полуживому человеку, который ничего не отвечал и даже не глядел на меня. На всякий случай я еще раз пересказал то, что уже было в моих письмах к ним: его младший брат, а мой папаша, Николай Николаевич Рашетовский, с супругою преставились, мы с сестрою получили от тетушки письмо с приглашением приехать и счастливы видеть в добром здравии… Тут я несколько смешался. Выручила Даша: она подошла к дядюшке, поцеловала у него руку и уселась рядом с ним. Тот ничем не выразил своих эмоций, но и руки не отнял. Я повернулся к лакею.
— Что дядюшка, он, верно, болен?
— Меня, барин, Тимофеем зовут, еще твоему дедушке прислуживал; теперь при барине Александре Николаиче неотлучно состою. Еще махоньким его знал. Да вы садитесь; вишь, и барышня присесть изволили. Барыня нескоро выйдут, а я покамест вам расскажу про вашего дядюшку, коли желаете.
Его мягкий старческий голос совершенно меня успокоил, даже как будто стало теплее. Я присел в кресло и стал смотреть в огонь, стараясь не думать о неподвижных глазах старого Тимофея, которые неотступно сверлили меня.
И Тимофей начал рассказ, который я передам здесь своими словами.
Глава 2
Это было время, когда предчувствие перемен уже охватывало самые различные круги общества. Но отец семейства Рашетовских, Николай Алексеевич, ко всем этим новым веяниям вовсе не питал интереса. Рашетовский-старший был настоящим русским барином и к таким вопросам, как отмена крепостного права, просвещение народа и тому подобное, относился если не враждебно, то скептически. По складу своего характера он был озабочен лишь тем, чтобы как можно веселее убить время; впрочем, Рашетовский был по природе человеком мягким и добросердечным, уважал науки, а любовь к книгам, музыке и театру была у него развита до страсти. Он получал хороший доход со своего родового имения — села Дубки, владел четырьмястами душами — этого вполне хватало для житья «на широкую ногу» в столице. Едва вкусив столичной жизни, Николай Алексеевич уже не считал нужным находиться неотлучно в имении и передал все заботы управляющим; он наслаждался жизнью в Петербурге, где со свойственным ему увлечением организовал собственный домашний театр с оркестром.
В особняке на Надеждинской для осуществления сего прожекта были сломаны перегородки нескольких комнат: из получившегося большого помещения устроили зал для представлений. Актеров же Николай Алексеевич с воодушевлением набрал из собственных крепостных: в основном, актеры были пригожие, молодые, с приятными голосами. Рашетовский нанял для них учителей по вокалу, танцам и декламации. Музыкальное сопровождение для спектаклей составляли те же крепостные, кто умел играть на гитаре, скрипке, свирели; руководил этим самодеятельным оркестром учитель музыки, приглашенный для сыновей Рашетовского.
К моменту переезда в Петербург его сыновья, Саша и Николенька, были двенадцати и семи лет; родители весьма заботились об их образовании, а отец тем паче желал приобщить мальчиков к своему увлечению театром, чем менее его супруга, мать семейства, сочувствовала этому самому увлечению. Мария Ивановна Рашетовская была полной противоположностью мужу: искусством не интересовалась вовсе, любила простые удовольствия вроде катаний на тройке, хороших обедов и бесед с приятельницами за чаем и кофеем. Будучи хорошо воспитанной, Мария Ивановна не позволяла себе критиковать супруга и до поры до времени не высказывала своего недовольства приучением сыновей к искусству.
Жили Рашетовские беззаботно и весело; домашние спектакли и концерты сменялись поездками за город, пикниками, развлечением гостей. Порой, весьма нечасто, они всем семейством, с учителями и гувернерами, приезжали в имение — на месяц, а то и на два. В один из таких визитов домашний театр Рашетовских обогатился новым актером, а семейство получило прибавление.
Как-то раз после обеда барин Николай Алексеевич отдыхал у себя в комнате с чашкой кофею и трубкой, как вдруг услышал звонкий мальчишеский голос, произносивший упоенно и с воодушевлением дивные лермонтовские строки:
Рашетовский послушал еще немного, затем, не утерпев, высунулся из окна и застыл от изумления: он увидел крестьянского паренька в простой грубой холщовой рубахе, лохматого и худощавого.