Любой, кроме Керри, нашел бы профессора весьма привлекательным. Фрич казался воплощением доброты и мудрости, этаким патриархом, которого всякий хотел бы видеть в роли своего дедушки, но Керри с молоком матери впитала инстинктивное недоверие к святошам вообще и лютеранским пасторам в частности. Оно конечно же питалось давними религиозными распрями в Центральной Европе, откуда происходила ее семья. Облик Фрича сразу заставил Керри насторожиться.
— Вы приехали из Нью-Йорка, мадам. Приветствую вас в наших краях. Для меня большая честь, что вы проделали такой путь, чтобы меня повидать.
Судя по его биографии, выуженной из интернета, Фрич три года профессорствовал в университете Чарльстона. Отсюда и его тягучий акцент, когда он говорил по-английски. Немецкая дикция добавляла к его речи монотонность, которой часто отличаются протестантские пасторы, покуда не заговорят о грехе.
— Если вы не против, удобнее поговорить в моем кабинете. Хильда, ты слышала? Мы идем в мой кабинет. Я еще не представил вам моего ангела-хранителя. Хильда необыкновенно преданно заботится обо мне вот уже два года. Ей хватает доброты не позволять мне делать чересчур много глупостей.
Рабочий кабинет Фрича располагался на том же этаже. Он был залит светом, струившимся из больших окон, выходящих на альпийские пастбища. После сумрака гостиной казалось, что они вышли на улицу. Все стены комнаты были уставлены книгами. На большом столе в центре лежали многочисленные папки, тщательно разобранные на стопки.
— Теперь я больше не пишу так много, но стараюсь читать и классифицировать, — сказал Фрич, словно извиняясь за неблаговидный поступок.
Керри села в обитое голубым бархатом кресло, а Фрич за свой письменный стол.
— Слушаю вас, мадам. О чем бы вы хотели поговорить со мной?
Керри избегала встречаться с ним взглядом. Этому научила ее мать: не глядеть в глаза всяких святош, чтобы не попасть под власть их лицемерной чистоты.
— О вас, профессор. Я пишу работу о крупных мыслителях в области экологии и просто не могла не встретиться с вами… Я независимая журналистка и хочу предложить свою статью «Тайм Мэгэзин».
Она протянула профессору визитную карточку. Фрич взял большую лупу с ручкой из рога серны и внимательно рассмотрел визитку.
— Дебора Карнеги. Очень приятно.
Он положил визитку на стол и прикрыл ее лупой.
— Мне казалось, что я уже мало кого интересую в Штатах. Когда-то мои работы считались новаторскими, это правда. Но теперь в этой области Америка впереди всех.
— Ваше влияние как философа чувствуется у большинства известных сегодня экологов. Кроме того, многие из них были вашими учениками.
— Это верно! — воскликнул Фрич.
У него была прелестная простодушная манера реагировать на слова собеседника. Несмотря на изрядный опыт, его отношение к миру казалось окрашенным доброжелательным удивлением, почтительным любопытством и вечным восхищением перед бесконечными поворотами судеб.
— Знаете, чем я больше всего сейчас горжусь? Семинарами, которые проводил, всей этой молодежью, приезжавшей издалека, чтобы поработать со мной и послушать мои советы.
— Как раз это меня и интересует, — поддакнула Керри. — Ваши труды известны мне по публикациям. Я бы хотела услышать воспоминания о вашей преподавательской деятельности и о том, как она менялась со временем.
— О, ничто не доставит мне большего удовольствия!
Можно подумать, Керри преподнесла ему подарок на Рождество. Старческая простота Фрича великолепно сочеталась в нем с младенческой наивностью.
— Когда вы стали вести семинары?
— Сразу после того, как оставил университет Вены, в 1959 году.
— Вы покинули его… по собственному желанию?
— И да, и нет. Там создалась удушливая атмосфера. Не надо забывать, что Австрия была оккупирована союзными войсками до середины пятидесятых. Университет находился под постоянным наблюдением. Немало предметов оказалось тогда под запретом. Я хотел рассуждать о природе, но это считалось в ту пору нацистской темой. Меня вечно попрекали гитлеровским законом об охране зверей…
— Но вы же держались тогда левых взглядов…
— И это меня не спасло, потому что другие, напротив, подозревали меня в симпатиях к коммунистам… Нет, знаете, о том времени лучше и не говорить. Для свободного мыслителя — сущий ад.
Фрич помотал головой, словно стряхивая с себя последние капли грязи. Потом снова блаженно улыбнулся: