______________ * Вслед за рассказом посла о чудодейственном ночном путешествии Мухаммеда патриарх не без изумления поведал императору об обстоятельстве, имеющем тесную связь с только что услышанным: "Я имею обыкновение никогда не удаляться на ночь, не затворив всех дверей храма. В ночь, о которой идёт речь, я вознамерился запереть их, но сколь ни старался, а главная дверь никак не поддавалась, и тогда я послал за плотниками, которые, осмотрев дверь, заявили, что притолоки над нею и само здание так сильно осели, что им не по силам сдвинуть её с места. Я был, таким образом, принуждён оставить её отпертой. Рано утром на рассвете я пошёл туда и увидел, что камень, лежащий в углу храма, просверлен и что, кроме того, остались свежие следы на том месте, где был, очевидно, привязан, по рассказу посла, конь Мухаммеда по имени Бурак. "Видите, заметил я присутствующим, главные двери не оставались бы неподвижными, если бы сюда не являлся какой-нибудь из избранных Богом, а таковым, без сомнения, может быть только лишь пророк"".
- ...Ну что? Убедил тебя Мухаммед? - спросили у Атаба, когда он вернулся на площадь, где его ждали.
- Я такое из уст его услышал!
- Говори же! - Молчит. - Стихи?
- Божественное повеление!
- И ты поддался колдовским его чарам?! - Растерян. - Он что же, и впрямь пророк?
- Но что услышанное мной - божественная поэзия, в том убежден.
- И что же?
- Попробуй явить нечто похожее!
- Не довольно ли того, что явил Мухаммед?
- И я о том же!
- Я имею в виду иное: радуйся, что никто не способен создать второе такое: иначе была бы ещё одна бредовая поэзия!
(37) О, как впоследствии, - восклицает Ибн Гасан, - переживал Абузар за эти свои слова, когда уверовал в Мухаммеда!
- Ты поступай как хочешь, а я сниму свою касыду!
Однажды увидели: вчерашний хулитель Мухаммеда, услыхав его строки, стал молиться.
- Кому молишься? - спросили.
- Не кому, а чему: неземным словам!
- А что скажешь ты, Анис? - спросили у автора одной из семи касыд.
- Я посоветуюсь с Абузаром.
Старший брат более знаменит, и он посылал его послушать, что говорит Мухаммед, и рассказать о чуде, как толкует строки Атаба.
- Поэт ли Мухаммед, ясновидец ли, обладает ли какой тайной, не знаю, но слово его не людское творение.
- Повторяешься!
- Увы! Нет на свете подобного тому, что довелось услышать мне.
- И это скажешь Абузару?
- Прежде сниму свою касыду, надеюсь, он последует моему примеру.
(38) {Всё это, одно в другом, заключено в фигурные {, квадратные, а также обыкновенные, словно новолуние (?), скобки. И семь касыд, чьи строки выведены золотыми буквами, снимаются со стен Каабы. Но тогда или прежде, когда ветер ещё колышет семь не снятых лент... - закрыть скобку обыкновенную), вернувшись в прошлое той земной древности, когда вожди курайшей устали держать осаду дома Мухаммеда. И здесь скобка квадратная].
Время священное, паломническое, воспрещено кровопролитие, за жизнь можно не опасаться; вышел Мухаммед на базар в местечке Аказ послушать состязающихся поэтов. Нет, иначе: прислали поэты гонца к Мухаммеду, просили явиться. И он согласился пойти: чем новым удивят поэты слух - обо всем ведь сказано прежде нас!
(39) Тут, кажется, можно поместить фигурную скобку, закрывающую текст.}
[Стилистические выкрутасы со скобками производят странное впечатление: не могу опустить, коль взялся переводить, и оставлять неловко; ничего не поделаешь, профессиональная этика обязывает!]
... Слушал-слушал про охоту за дичью, но с любовной символикой, и смешались: тард, требующий игры слов, хаджв - развенчание недруга или чужеплеменника. Что может быть прекрасней фазаньего глаза и что уродливей? не расслышал, о чём. И тут же о совершенстве и красоте полной луны. А в ответ - другой поэт о грёзах новолуния - сколько стихов о нём, нарождающемся полумесяце! Так и состязались. Потом - кто лучше восславит своего вождя-шейха, жанр древний и бессмертный, мадх называется. И убыли нет восхвалениям идолов. Вдруг Мухаммеду стало плохо, закружилась голова, упал, над ним столпились поэты... - вскоре пришёл в себя, еле поднялся. Был бледен. Рождалось что-то, складываясь в строки, прогремело услышанное: Не рождалось - в тебя Мной вложено! И он произнёс - сначала тихо, а потом всё более разгораясь: Нет, не восхитимся этим городом! Новый вызов мекканцам?! Отпрянули: - Как смеешь?! Одумайся! Это Мать городов! - Знает, что Мекка уммль-гура!
Нет, не восхитимся! И ты живёшь здесь, и я живу, и Он, невидимый Который, сюда порой глядится. И те, кто родили тебя, и кто родил их.
Разве Мы не сделали вам пару глаз, чтоб видели? И пару губ - неужто чтоб только изрекали? Не обладатели вы разве рук и зрения?!
И повели его на две высоты, но разве не устремился он по крутизне, за которой - пропасть?
Сказав, медленно побрёл, поддерживаемый рабом, к стоящим поодаль верблюдам, на которых приехали он, Абу-Бакр и Али.
- Постой! - крикнули ему вслед, чтоб пояснил, что значит обладатели рук и зрения?!
- Рука - что да будет полна благодеяний? - спросил другой.
- И да, и нет! Да - если уверовали. Нет - ибо есть обладатель могущества: Бог!
- А зрение - да будет оно полно проницательности?
- Но и око достоверности! И да не будете обманывающими глазами, украдкой взирающими на запретное!
- Прочти еще!
- Не достаточно ли того, что сказано? А если в сомнении вы относительно ниспосланного Им, то принесите суру, подобную только что услышанному! Если же вы этого не сделаете - а вы никогда этого не сделаете! - то побойтесь уготованного неверующим огня, топливом для которого - люди и камни! Неверующие прозвучало как сомневающиеся.
...За верблюдами, которые увозили в Мекку Мухаммеда и его близких, шли верблюды поэтов, и в Каабе, куда вскоре прибыли, можно было наблюдать странную картину: поэты, состязавшиеся, чтоб чести удостоиться повесить победившие строки на стенах Каабы, наблюдали за тем первым, который признал победу Мухаммеда. И, будто прощаясь с чем-то дорогим, тот бережно снимал со стены свиток - свое принесшее ему некогда славу стихотворение. Вскоре, как свидетельствуют очевидцы, его примеру последовали другие, и на стенах Каабы отныне поэтических свитков не вывешивали. Последней лентой трепыхались на стене стихи, точнее - касыда, чуть ли не поэма, популярного в Хиджазе поэта, чьё имя Имр-уль-Гейс, или Имрулькайс, входившая в семёрку или, по другой версии, девятку отборнейших поэтических произведений Аравии, известных как моаллак, означает привешанный.
(40) Другое название подобных стихов - "мозеххеб", или "позолоченный", ибо строки начертались золотом на плотной материи.
Стихи поэта (никто, сказывают, не превзошёл в сочинительстве его) знал почти каждый аравиец - о глазах любимой и тяжких днях разлуки возлюбленных, которая нескончаема, и встрече, столь скоротечной: Глаза как в зиму моросящий дождик, как дождь весенний, как летний ливень, как бурная осенняя гроза. И её, самую ценную касыду, сорвала сестра поэта.
(41) На отдельном листке: Касыда сохранилась! Далее - изложение содержания:
Тяжкая и горше смерти разлука выпала на долю.
Спешит поэт с возлюбленной на встречу и гонит своего коня.
И вдохновляет, восхваляя, быстрые его ноги, звенящие в беге, словно струна, взгляд, полный пламени, - путь через горы и ущелья.
И ничто поэту не помеха, не отвлечёт, не заманит: ни зов журчащих родников, ни аромат полей, ни встреченные на пути газелеокие красавицы, и даже рифмы погоняют друг друга, чтобы финал ускорить.
И вот уже бежит ему навстречу его возлюбленная!
... И ты, Имрулькайс, счёл ложью ниспосланный Коран!
(42) Хронологическое несоответствие: не мог он обратиться впрямую к царственному Имрулькайсу, о ком сохранилось якобы высказывание Мухаммеда: "Вождь арабских поэтов, говорите? Да: истинный их предводитель - знаменосец по дороге в ад!" С большим на то основанием можно было бы назвать не Имрулькайса, якобы отвергшего нерукотворность Корана, а других поэтов. К примеру, Тааббата Шаррана, который сказал про злую игру джинна, вселившегося в сочинителя сур, про смеющуюся, хохочущую смерть в явленных пророку откровениях, и что ликует она, широко оскалив зубы. Или упомянуть Алькама, оставившего нам описание костей верблюжьих и человечьих каравана, сгинувшего в пустыне и погубленного богами, ибо последовал за мнимым пророком, - имелся в виду Мухаммед. Поэт умер задолго до рождения Мухаммеда в Византии, куда бежал из Аравии*.