Слуга явился лишь на третью ночь, приведя проводника - молодого бедуина, чьё имя Абдулла бин Урайкит ад-Дили, с двумя - для Мухаммеда и Абу-Бакра - верблюдами. Провожатый, чутьём признавший, кто здесь главный, хотел посадить Мухаммеда на смирного верблюда, но Мухаммед воспротивился, заметив: мол, тихий верблюд даже у бедуинов редкость. "Ну да, ведь боги, потешаясь над природой, из буйного ветра создали верблюда, оттого кривой и нескладный!.. " - мол, знает.
"К хвосту верблюда, - сказал Абу-Бакр, - Бог привязал счастье, к ногам - заботы, к бокам - богатство, что-то, забыл, к шее". - "Увы, кривизну судьбы!" - подсказал Мухаммед, только что придумав, в духе притчи бытующей. Спросили у верблюда: "Отчего у тебя шея кривая?" - "А что у меня прямое?" ответил. Притчами о верблюдах полна аравийская земля.
...Мухаммед, задержав шаг, оглянулся на Мекку. Абу-Бакр торопил: надо спешить, может настигнуть погоня. Мухаммед словно не слышал. Что нам может грозить, - сказал однажды Мухаммеду Абу-Бакр, - если спасение предопределено свыше, должна исполниться на земле твоя миссия?".
Печать пророков? Богу виднее: не станет вмешиваться в Его промысел. Он прощался с родным.. - родным ли? - враждебным ему городом! Когда ещё вернётся вновь сюда? И проговорил почти вслух, обращаясь к городу (Абу-Бакру показалось, когда Мухаммед произнёс первые слова, что они - к нему): "Ты для меня - любимейшее создание Бога...- Нет, ни к нему! - И, если бы меня не изгнали... хотел сказать: родичи мои, но сказалось - жители твои, никогда б тебя не покинул!"
Вдруг, точно кто ему ответил, Мухаммед вздрогнул, поначалу ему показалось, что это город обрёл дар речи, и отчётливо произнёс:
Эй, Мухаммед!
Глянул на Абу-Бакра - тот стоял, никак не отзываясь на раздавшийся громовой возглас, ни удивления на лице, ни волнения. Нет, слышит лишь он, Мухаммед: Забыл, сколько городов, более могущественных, нежели твой, который изгнал тебя, Мы разрушили? И никто им не помог!
Неужто, - мысль внутри клокочет, слова подступили к горлу, но не могут слететь с языка, и немота душит, - участь быть разрушенным уготована и городу его родному?
Будет Мухаммеду казаться порой, когда разлука затянется, будто он выдумал этот город, существующий лишь в его воображении, населил множеством удивительных людей, любующихся храмами в нём, мысленно рассказывает паломникам, что надобно сорок дней идти каравану, чтобы увидеть храм, и столько же идти, чтоб до него добраться. И даже слышит, как странствующие возражают: "Кто его видел, этот город!? Ни я не видел, ни человека не встретил, который бы видел!"
В Мекке остаются Севда и дочь Фатима, просил Мухаммед Абу-Бакра, чтоб у них пожили. Пусть с Айшой сдружатся, особенно Фатима. Но разница в летах: Фатиме - двенадцать, Айше - семь. "Мы ненадолго расстаёмся", - успокоил Фатиму, а та вдруг: "Я видела недавно Айшу, в ушах были мамины серьги". "Мама их сама, ты помнишь, подарила. Тебе жалко? - Фатима промолчала. - Вы с Севдой поживите пока у них". И снова неожиданно для Мухаммеда: "Я тогда всё слышала, - сказала Фатима. И тут же: - Ты женишься на ней?" - "Но если слышала... " - Умолк, дав ей возможность выговориться. "Да, ты не ответил согласием, но и не захотел обидеть Абу-Бакра". Умница! "Я хочу подарить вам, тебе и Айше, каждой по паре расшитых узором ремней, одним сами к седлу привяжетесь, чтоб не упасть, а другим прикрепите к седлу верблюда ты -кувшин, тот медный, тётей подаренный, а она - деревянную лошадку Сулеймана, которую с тобой - помнишь? - ей подарили". При жизни мамы Айша поразила Фатиму находчивостью, сказав: "Была лощадка Сулеймана, стала моей, называться ей отныне лошадкой Билкис!" [так звали жену Сулеймана-Соломона]. И тут же умилила всех, воссев на лошадь, чтобы помчаться, говорит, с дарами к Сулейману.
Долго Мухаммед не сможет забыть... - нет, не всё он успел сказать мекканцам. Не смог убедить. Те слова, что им предназначались, теперь вот с ним одним, перебирает их, в уме переставляет, как будто сыплется сквозь пальцы песок.
И скажешь слово - гнев, не скажешь - гнев вдесятеро разрастается. Но гневаться - отдаться власти тьмы и вожделения! Незнания и ревности!
И мудрость затмевается яростью! Ведь у Бога есть для каждого Своё Слово. И Мухаммеду все их надобно узнать, постичь. Уходят в новую жизнь. В Йатриб, который Мединой станет, Городом пророка. И бегства день обозначит начало летосчисления нового: хиджра.
(48) Сбоку на свитке: Случилось в понедельник 20 сентября - и римскими цифрами - DCXXII года, за четыре дня до нового лунного года, который наступил 12 раби-авваль, или 24 сентября; по другим источникам - 16 июля того же года [добавить, пояснив, что с этого времени начинается первый год исламского летосчисления - лунной хиджры. Но сам хиджранский календарь был введен позже халифом Омаром, спустя несколько лет после смерти Мухаммеда].
Верблюды сидели в ожидании, когда их хозяева, а было их четверо, взберутся на них, и тогда они встанут в полный свой рост, обозначив высоту нового обзора. Чувствовали спешку, но, спокойные, даже равнодушные, не подавали виду, повернув, однако, свои крупные гордые головы в направлении предстоящего пути. Жар песка, на котором вскоре останутся недолговечные их следы, и пустыня их укроет, утаит, коснулся верблюжьих ступней. Тёплая волна пошла по телу, взбодрив горбы, и они слегка качнулись, полные живительной силы.
Опасаясь засады и дабы запутать следы, беглецы изменили привычный маршрут: сначала они отправились на юг по йеменской дороге, затем свернули к Красному морю и лишь оттуда, неподалёку от ал-Усфана, выехали на главный йатрибский путь.
Не успели на него ступить, как их догнал конный отряд мекканцев, предводительствуемый... - но так ли важно, кем?
Быть может, о другом хотел услышать? Как страх обуял Абу-Бакра?
О том уж было, но не знал он трусости, Абу-Бакр!
Но страх... - Прервал: Не страх то был - растерянность!
Ну да: увидеть страшного верзилу - не человек, а зверь!
Лицо, и грудь, и шея, даже рук запястья покрыты были волосами. Густой щетинистою шерстью! И гневом налиты глаза.
Случилось чудо?
Был воспомянут конь.
Но окрик всадника!
Пусть даже бич, как меч, в руках хозяйских!
И назван в Книге именем своим?
Произнесён!
Как идол?
Но идолы ещё!
И лев Йагус - Мазхидж, и Наср - орел, Химйар. И Сува рода женского Хамдан, или Хузайл. И Вадд - мужчина Калб, что в надписях запечатлён самудских и лихйанских. И конь Йаук - Мурад!
Молвили мекканцы беглецам: "Что ж покидаете ваши божества: и Вадда, Суву, и Йагуса, Йаука, Насра!"
Но молвил Он: "Поистине они с дороги сбили многих, суждено было коим заблуждение".
И был услышан?
Не Он ли сотворил коня?
Но ездить чтоб на нём!
И красоваться чтобы!
Но и гнать - ведь создан для погони конь!
Погублен был, заблудший, совращённый, - стал конь перед верблюдом на дыбы и навзничь опрокинут! Пали смертью конь и всадник!
71. Иудейских разрез твоих глаз
Путников-мужчин и верблюдов, расположившихся отдохнуть у крепостной стены в тени финикового дерева и впервые за долгое время пути насладиться живописными холмами, это было местечко Куба, в часе скорой ходьбы от Йатриба, увидала девочка-еврейка. Стояла на крепостной стене, и Абу-Бакр её окликнул, приняв за арабку:
- Эй, ты чья? - Поняла, но не ответила, глядя на незнакомцев испуганно. - Далеко до Йатриба? Не сбились с пути?
Опять не проронив ни слова, девочка скрылась за стеной, но не прошло и минуты, как из ворот поспешил к ним человек, в глазах светилась радость: посыльный от йатрибца Абу Имамэ! Уже несколько дней дожидается, чтоб сопроводить пророка их в Йатриб.
- Что ж, - заметил Абу-Бакр, - верблюды готовы в путь.
- Нет, - возразил Мухаммед, - мы ещё тут поживём.
- Но нас ждут. И верблюды готовы в путь, отдохнули.
- Мой, нетрудно заметить, не спешит.