«Не доноси!»
- Вы верите в Бога? - спрашивали меня дети с явным желанием получить ответ: «Да, а как же по-другому?». Но я неизменно уклонялся:
- Точно знаю, что в чёрта не верю!
Детские вопросы были не совсем праздные: о Боге в те времена было говорить и страшновато, и легкомысленно, а, в обход, о нравственном кодексе на каменных скрижалях – десяти заповедях – говорить решались, и дети, которых я просвещал законами Ньютона и Архимеда, знали об этом много, и даже участвовали в диспуте со мной «Чего человек не может». В душе я всегда сожалел, что не случилось, чтобы я обрёл истинную веру, а ведь был случай...
Июль сорок первого...
Надо ещё осмыслить размеры катастрофы начала войны,но то,что через считанные дни-часы начала немецкого вторжения в «неприступный» Союз, наш, не западный, городок был уже под властью немецкой жандармерии и местной полиции, и еврейские портнихи бывшей артели «Дружба народов» по лучшим советским лекалам уже срочно строчили повязки и нагрудные тряпки с яркой жёлтой звездой Давида для идентификации евреев –было совершившимся фактом.
Слухи – один страшнее другого – леденили души обитателей гетто, оставив на второй план проблемы питания , здоровья и передвижения... Но были и совсем неожиданности: однажды бесконечная вереница подвод избавилась от своего груза – десяти тысяч депортированных румынских и венгерских евреев, истерзанных, измученных бесконечной дорогой, которых жандармы неведомо как втиснули в жалкие «хоромы» обитателей гетто...
Впрочем, ужасная скученность не была детям в тягость, легко сближала, обновляла мир детских интересов и вопросов. Я завороженно наблюдал, как вся семья дантистов – наших новых соседей – дружно со знанием дела собирала бормашину из кусков, которые они гениально заблаговременно заготовили перед депортацией. Скольких и сколько раз эти предусмотрительные люди спасли от голодной смерти...
А мне, кстати, доставалось намного больше: я поставлял им клиентов – местных жителей за пределами гетто с проблемами зубов, которых находил путём опроса, проводил в гетто к нашему соседу Оскару, который обычно удалял пульпитный зуб с безукоризненной анестезией – на «крикаине», а я непременно получал своё вознаграждение: хлеб, сало, картошку. К салу, впрочем, которое обожал раньше, я, ценой недетских усилий, не прикасался, перестал есть, как и дети рабби – мои новые друзья, жившие по соседству.
Сам рабби, несмотря на молодость, внушал столько почтения всем, и даже седым бородам других раввинов, что был непреложным авторитетом для всего гетто. Его семья и он жили в Амстердаме, принадлежали к семье знаменитых знатоков и толкователей Торы, но в гетто попали из Будапешта, где гостили всей семьёй, и потому привезли с собой лишь гостевую одежду и серебряный подсвечник –семейную реликвию, с которой никогда не расставались...
С этого подсвечника ведёт начало эта назидательная история.
Я не думаю, что подсвечник имел какую-то серьёзную цену, не думаю, что он был даже серебряным, но и рэбэ, и вослед все домочадцы относились к нему с таким трепетом и нежностью, что это передалось всем нам. Он потому и оказался здесь, что рабби с ним никогда не расставался.
...Утренняя молитва в субботу завершилась рано, все уходили по одному, чтобы не вызывать никаких подозрений полиции, но я вдруг увидел, как дедушка Оси Фишера прячет под камзол подсвечник и быстро удаляется с ним. Я бросился к жене рабби и сказал ей об увиденном.
- Скажи об этом рабби сам, я этого не могу сделать, - взволнованно ответила она.
Но и я не мог этого сделать, не знаю, почему...
Совет дедушки, которому я дома рассказал об этом, был абсолютно естественным: «Подойди к этому мерзавцу и припугни его!»...
Незадачливый вор был смертельно бледен, умолял молчать, не говорить рабби.
Вечером подсвечник стоял на месте. Его исчезновение рабби, конечно, обнаружил, совершил над ним благословение, благодаря Всевышнего за чудесное возвращение...
- Какой Всевышний? - подумал я, и, мне кажется, даже не открыл рот, когда услышал резкое «молчи!» рабби, угадавшего мои мысли.
Много лет прошло, пока я осознанно понял это «молчи», а тогда я просто, по-детски, от обиды расплакался...
- Дитя моё, - сказал мне дедушка, - твой рабби – святой, и спас тебя от самого страшного человеческого греха – доносительства.
Я бы солгал, сказав, что я тогда все понял.
Я считал доносом – оговор, навет, ложь, но дед объяснил мне, что, единожды донеся, после поощрения, похвалы уже трудно сохранить чувство справедливости, и рассказал мне о конкретных детях нашего городка, по доносу которых пострадали родители, а многие даже мучительно погибли...