Джон резко останавливается, и у меня мелькает мысль, что, если сейчас он бросит пакеты на землю, развернется и уйдет, не будет у меня ни гаража, ни распродажи. Но он только смотрит на меня светлыми от злости глазами и кривит губы, а ветер яростно треплет его острую от геля челку.
– Ты ничего не понимаешь.
На этом конфликт вроде бы исчерпан, и мы продолжаем путь, но через несколько шагов он снова замирает и смотрит на меня все так же неприязненно.
– Сам отнесу. Не провожай.
И уходит. А я остаюсь. Подхватываю сумку, которая спадает с плеча, наблюдаю, как уезжает мой автобус, и медленно иду в другую сторону. Яниной мамы на площади нет, и это к лучшему – только ее протянутой руки мне сейчас не хватало. Чертова сумка. Завтра куплю себе новый рюкзак.
Изо всех сил стараясь вообразить себе «прекрасное завтра будущего», я иду через сквер – выложенная брусчаткой дорожка упирается в щербатые ступени здания с колоннами. Тот самый Дом культуры. Сейчас он выглядит необитаемым: никто не заходит и не выходит, окна темны. Я смотрю в них, как смотрят в глаза человеку, подмечая его недобрый взгляд, и укрываюсь за гранитной стелой, установленной в память о краснокоммунарцах, погибших на фронте, – от собственной ассоциации мне становится не по себе. На пустынной аллейке меня резво обгоняет женщина с коляской. Ее спина чем-то притягивает: заставляет пойти следом и даже ускорить шаг.
Зеленый рюкзак с енотами и круглым логотипом «Канкен». Мой рюкзак!
– Стефа?
Она вздрагивает и сжимается, как если бы я с размаху зарядила ей между лопаток камнем, а затем пускается бежать. Свернуть при этом не догадывается: мы вращаемся вокруг стелы и, должно быть, выглядим довольно комично. Такие себе Том и Джерри, причем, учитывая соотношение роста и массы наших тел, я определенно кот. Ей не составило бы труда оторваться, если бы не коляска, но даже с ней она невероятно проворна. Круге на пятом под мое «просто поговори-ить» она наконец замечает лазейку и улепетывает по одной из дорожек, лучами расходящихся от стелы, – но попадает в западню. Зебра здесь есть, однако перекресток не регулируется, и никто не торопится пропускать пешеходов. Стефа загнанно озирается – теперь я вижу, что это действительно она, синяк в пол-лица побледнел, но не исчез, – и прет через дорогу. Если ее сметут с зебры, она, конечно, окажется потерпевшей, вот только кому от этого легче?
«Если едешь в левом ряду, – говорил мне инструктор по вождению, – а в правом кто-то притормаживает – на всякий случай сделай то же самое. Он может видеть то, чего не видишь ты. Например, пешехода».
«Логан» в правом ряду притормаживает, но я вижу то, чего не видит Стефа, – летящий по левой полосе внедорожник.
Время не замедляется, мысли не становятся вязкими. Ничего не меняется, я просто в два прыжка оказываюсь рядом, хватаю ее за рюкзак, а коляску – за ручку и рывком втаскиваю их обратно под защиту «Логана». Ветер от промчавшегося внедорожника бьет нам в лица. Мужик за рулем «Логана» вытирает лоб, пожилая дама на пассажирском сиденье смотрит на нас не моргая.
– Спасибо, – говорю я им. – Спасибо. – Даже кланяюсь и разворачиваю коляску обратно. Сестра Ильи молча семенит рядом и не пытается ее отобрать.
Мы медленно, потому что ноги меня не держат, возвращаемся к Дому культуры. Там я выпускаю коляску из рук и сажусь на ступени.
Стефа оседает рядом. Лицо у нее белее белого.
– Рюкзак не отдам. На прогулке удобно, все помещается.
– Да по фигу. – Я прячу лицо в ладонях и слышу собственное сердцебиение. – Как зовут ребенка?
– Митя.
– Классное имя. А я Майя. Зарецкая.
– Так ты… – вспыхивает Стефа. Она хорошенькая, могу понять, почему Дима на нее повелся: острые скулы, яркие брови, очень похожа на Илью в его второй ипостаси. Интересно, что она об этом думает. Но спрашивать сейчас не хочется. А Стефа тянет: – Твою ма-ать…
И в точности моим движением закрывается руками.
– Я думала, ты новая сучка Джона, – выдает она. – Просто проучить тебя хотела. Но чтоб не трогали. Я попросила, чтоб не трогали.
– Благодарствую! – Уж не челом ли тебе за это отбить? – Ладно, выяснили. Я не новая сучка Джона, а новая Зарецкая. Хоть и не понимаю, почему сучек Джона нужно наказывать экспроприацией.
Молчит. Моргает.
– Грабить, говорю, зачем?
– Потому что Джон ебанутый. – Звучит как нечто само собой разумеющееся. – Он Катьку и отца ее убил.
– Стой. Подожди.
Там, под синтетическим пологом цвета моря, который видел фиг знает сколько младенцев, лежит избежавший смерти Митя, и мне бы не хотелось, чтобы он слушал брань. Пусть даже он ее и не разумеет. Я заглядываю в коляску, чтобы убедиться в крепкости сна Мити, но убеждаюсь только в одном: он не похож ни на Диму, ни на Стефу, ни тем более на меня – а похож только на довольного жизнью лягуха, который чиллит в ситуации, способной кого угодно заставить наложить в штаны, прибухнуть или закинуться веществом из сказки с дурным концом. Спи, Митя. Ты знаешь, это лучший способ пережить любую жизненную фигню.