– Гы-ы, – отзывается тот из темноты.
– В общем, он мечтает связать тебя и трахнуть.
Перед моими глазами мелькает тень. Здесь есть кто-то еще. Я пытаюсь повернуть голову, но ничего не получается. Мне кромешно плохо.
– Стейс, запри дверь. Останься, если хочешь. Преля, она готова. Давай.
Я не чувствую ладоней и пальцев. В гортани тоже анестезия.
– Джон, че ты гонишь, – с улыбочкой тянет Апрелев и не подходит.
– Илья. – Мой голос выходит из замороженного горла с жутким хрипом, онемение охватило переносицу и уже подбирается к ноздрям. Я не помню, как произносить слова, которые знаю. – Твыа… ма…
– Ты дрянь, – усмехается Джон. – Не хочу к тебе прикасаться. Ты дала Преле. Че, как он, кстати? Ладно, сейчас узнаем. Ты так на него смотрела… На моего гаера. С первого дня. Прям жрала глазами. Понравился? А Терпигорев что говорит? Или он еще не знает? Преля, иди к ней, чего ты там прилип.
– Джон, да я ниче…
– Ты нагнал про секс, что ли? Ты охренел? – Джон спрыгивает с дивана, оказывается возле Ильи и звонко бьет его по голове. Стася вскрикивает. Я больше не могу стоять и сажусь на пол. – Охренел? – орет он и пинает его так, что тот отлетает к двери. – Ты охренел, да? Иди, сказал!
Я вижу, как у Ильи крупно трясутся кисти рук. Он водит ими по двери, будто шаманит. До меня с трудом доходит, что он пытается ухватиться за щеколду, но руки его не слушаются. Тогда он утыкается в створку лбом и глухо, безнадежно взвывает. Он воет и воет, человек не может издавать такие звуки. Стася не выдерживает – отпирает и распахивает дверь, выталкивает Илью наружу. Визжит:
– Заткнись! Заткнись!
Тот выпадает и ползет на четвереньках. Джон швыряет ему вслед пустую бутылку.
– Ссыкло!
– Эй, молодежь! Как дела? – весело кричит кто-то под окошком гаража. Тум-м. Удар в стену. От неожиданности все замирают. Спустя пару секунд звук повторяется: тум-м, тум-м, тум-м – со всех сторон сразу. И шаги. Прямо по крыше – так проминаются под ногами листы железа.
Первой приходит в себя Стася – она ближе всех к двери – и выскакивает наружу. Следом выламывается Джон. «Ха-ха, – несется с крыши, – ха-ха-ха!»
Когда все стихает, незнакомец спрыгивает вниз – под его ногами хрустят сухие ветки, сваленные за гаражом, – и снова стучит в стену. Не так, как в первый раз – словно молотом долбил, – а костяшками пальцев.
– Помощь нужна?
– Ны… – Я все еще мычу, как смертельно больное животное. – Ны-ет.
– Хорошо. Тогда ухожу.
Он правда уходит, но не тем путем, каким обычно попадаем сюда мы, а в сторону пустыря. Меня колотит, я лежу, обхватив себя руками, и не чувствую тела, слышу только, как стучат по полу подошвы ботинок. Кажется, это никогда не закончится, но в сумерках меня обнимают Машины руки.
И всё
– Ты не заболела?
Мне даже не приходится притворяться перед шершавой тетушкиной ладонью: меня знобит, я лежу под одеялом в пижаме с длинными рукавами и не могу справиться с дрожью. В горле саднит, руки и ноги словно выкручивают. Тетя Поля щупает мой лоб.
– Чем ты обычно лечишься?
– Шипучим аспирином.
Она цыкает и молча выходит из комнаты. Звонит кому-то по городскому. Надеюсь, это служба отстрела загнанных лошадей.
Маша просидела со мной в гараже несколько часов – до тех пор пока я не смогла идти самостоятельно. Уложила меня на диван, накрыла своей курткой и напоила водой. Вроде я как смогла рассказала ей, что случилось. Помню ее рядом и то, что умом хотела пойти домой, но тело не слушалось, и я была благодарна Маше за то, что она меня не торопит, а держит за руку и подносит стакан с водой, когда я только думаю о нем. Я мычала и чувствовала себя беспомощной, пыталась усилием воли побороть это состояние, но моя воля ломалась, кажется, я недолго спала, а когда проснулась и у меня получилось встать, Маша везла меня домой, как пьяную. Свет в салоне автобуса казался ослепительным, наверняка на нас смотрели пассажиры, мне жаль, что ей пришлось через это пройти, но она отперла дверь моими ключами – к счастью, тетя Поля была на смене, – и осталась до утра, а в шесть потихоньку ушла, чтобы не создавать мне проблем. Написала, что все в порядке. Что волнуется за меня. И чтобы я держала ее в курсе.
Как здорово, что меня это волнует, потому что, если бы не тот мужик, который потоптался по гаражу, сейчас бы я думала и волновалась совсем о другом. Если бы вообще была способна думать и волноваться. Лет в четырнадцать, когда я впервые по-настоящему осознала существование смерти – никакого повода для мыслей о ней у меня не было, но она вдруг начала отчетливо проступать там, где раньше ее быть не могло: в книгах, разговорах друзей, даже на уроках и в рассказах учителей она всегда побеждала, – я вспомнила и того «старого кашку» из детской стоматологии. И долго, долго, действительно долго задавала себе вопрос, от которого проваливалась в невесомость: а что, если бы я с ним пошла?