— И ты выходил на арену?
— Нет. Сначала был мал. А позже спросил сам себя — зачем? После того, как услышал вопль: "На matado!" — "Убил!". Зрелище сильное, но так уж я устроен, что разум перед чувством бежит. Красиво убить быка — все равно: убить. И если не ради пищи насущной, непростительно. Тут мне ближе индийцы... — Он на минуту замолк, вспомнил про едва не свершившееся жертвоприношение в храме индусской богини. — А... я сбился... так вот, когда бык подцепил бедолагу и бросился разъяренный в толпу, сломав забор, все разбежались, бросив раненого. Только я будто остолбенел, и бык промчался мимо. Я почему-то не мог просто так уйти, не узнав, мертв человек или жив? Я подошел, края раны сдвинул, кушаком замотал, а он зашевелился. Потом народ возвращаться стал, сказали, что убили быка. И отнесли раненого домой. Тот долго хворал, но выжил. И меня всегда своим спасителем называл.
Машенька закашлялась:
— Грудь болит.
Поднесла слабой рукою платок ко рту. Красные следы остались на белой ткани. Снова стала кашлять, всхлипнула, забормотала что-то в бреду. Успокоилась. Может, уснула? Андрес вышел на воздух. Увидел полынь, растущую у тропы. Сорвал несколько стеблей, бросил в очаг. Встал так, чтобы горьковатый дым окутывал его. Прикрыл заслезившиеся глаза.
Антонио только и ждал удобного момента. Тенью скользнул в дверной проем. Кинулся к Маше. Она, кажется, спала. Тони потрогал лоб — и не очень горяч. Он лихорадочно стал ощупывать ее тело. Ошибается Андрес. Не чума это. Нет никаких бубонов, ни у шеи, ни под мышками. Простуда, слава Богу! Вылечимся, Мария! Но тут сильные руки Андреса вышвырнули его вон из времянки. Поминая то Господа, то дьявола, Андрес отмывал ладони Тони горячим раствором сулемы, запихивал в рот дольки чеснока, окуривал полынным дымом.
— Глупец, — сказал врач, когда все возможные меры предосторожности были приняты, — чума бывает разная, и бубонная — не самая ужасная. От легочной спасения нет. А ты и без того подвержен грудным болезням.
— Сколько ей осталось жить? — спросил Антонио, рухнувший с небес в бездну.
— День, два... не больше.
— Андрес, — послышался Машин голос, — ты еще здесь? Я боюсь остаться одна.
— Я рядом. И я, и Антонио.
— Мне приснилось, что он целовал меня. Андрес, не давай ему подходить близко.
Андрес показал кулак упрямцу.
— Мария, сейчас налью тебе лекарства. Станет легче, — он развел в чашечке настойку опия. — Выпей.
— Я не даю вам отдохнуть.
— Рассказать что-нибудь еще?
— Да. Смешное.
Попробуй в такой обстановке сразу вспомнить что-то забавное! Разве что про пиратов, которые напали — по ошибке — на своих же собратьев по разбойному промыслу. Завязался бой. В неразберихе они переколошматили друг друга. А их пленники получили в добавок к свободе несметные сокровища...
Он говорил и говорил, пока Мария снова не потеряла сознания. Лицо ее побледнело, черты заострились. Она еще дважды приходила в себя. Андрес уже без просьб — лишь бы не молчать — описывал ей праздники в родной Испании... Как представляли на площадях "Страсти Христовы", выбирая в Иисусы самого юного и красивого актера, а Иуда непременно был рыжеволос и крив; как носили по улицам на деревянных помостах богато одетые фигуры святых...
Последними связными словами Марии, которые удалось разобрать сквозь кашель и бред, были:
— Антонио, прощай...
Тот шагнул к постели, но, остановленный предупреждающим жестом врача, упал на колени.
— ... Оставь себе жемчуг... на память... Батюшка!
Прошло еще какое-то время. Антонио, скорчившись, лежал на земляном полу.
— Аминь! — скорбно проговорил Андрес, поднял Антонио: — Пойдем... выбери сам место для могилы. Отмучилась, ласточка.
Пошатываясь, вышел Тони из времянки, зажмурился от солнечного света. Почему-то думал, что вечер или ночь сейчас.
Вокруг лежали распаханные поля. А там, где свернули путники с дороги, был взгорок. И за ним холмы перерастали в горы.
— Ну здесь, так здесь, — сказал Андрес и стал походной лопаткой снимать дерн со склона. Его сменил Антонио. Работали молча. Поискали доски для гроба. Конечно, не нашли. Мысленно извинились перед отсутствующим хозяином времянки, сняли дверь с петель. Кое-как соорудили домовину. Андрес хотел снять бусы и, обработав сулемой, отдать их Антонио, как завещала Маша. Но тот отказался: