— Понятно! — Екатерина Михайловна широко заулыбалась, — За Женьку пришли хлопотать?
У Тамары округлились глаза.
— Господи! Колдунья ты, что ли? — Она перекрестилась.
— Ага. И со стажем. Потому и пироги вот… для встречи.
Хозяйка, довольная, засмеялась. Смеялся и Борис, удивленный не менее девушек прозорливостью Екатерины Михайловны.
А все было просто, без колдовства. Головастов по телефону рассказал о Пуховой директору комбината, а тот, пригласив к себе Михееву, договорился с нею об оформлении Жени в ее бригаду.
Когда уходили из гостей, Тамара быстренько отделалась от подруг, чему очень удивился Борис, и зашагала рядом с ним.
— Придется держаться за тебя — от вина у меня улицы плывут, — и подхватила Бориса под руку.
Решили идти пешком. Борис любил шагать по Москве, особенно после того как поселился в заводском общежитии. Еще дома он приучил себя к продолжительным походам. Как бы ни уставал на работе — а быстрое, стремительное движение и силы восстанавливало, и настроение поднимало. Сейчас он даже обрадовался предложению Тамары. Предупредил только, что ходит быстро и не любит прогулочный шаг.
— Подумаешь, напугал, — фыркнула Тамара. — Я как-никак спортсменка…
— И какой же вид спорта? — удивился Борис.
— Бег на длинные дистанции…
Борис рассмеялся.
— Ты чего? — глянула на него с недоумением Тамара.
— Вот откуда у тебя такие длинные ноги!
Теперь уж смеялась и девушка.
— Спасибо, что заметил!
Она шагала свободно, раскованно, широко. Широкий шаг не красит женщину. Но к Тамаре это не относилось — такая манера шагать для нее казалась естественной. Идти с ней рядом — было одно удовольствие.
Разговор перескочил на работу Тамары. Она охотно рассказывала. На комбинате с четырнадцати лет. Ученица, ткачиха, потом четыре года училась без отрыва от производства. Теперь помощник мастера. Но, видимо, через месяц-другой назначат мастером — ее начальница скоро уйдет на другую работу, где станет больше зарабатывать, чтобы дотянуть сына до окончания института.
— А сын-то хороший?
— По-моему… не очень. Уж больно эгоист.
Тамара строго поджала губы, глаза ее сердито сверкнули. Лицо стало жестким, суховатым. Могла же она так быстро преображаться! Такая всегда улыбчивая, распахнутая, и вдруг…
Борис усмехнулся:
— А кто расхваливал единственного, ненаглядного?
Тамара виновато остановилась.
— Не могу же я его хаять при матери? Да к тому же при посторонних.
Борис пошутил:
— Видишь как получается… Мне тайны свои доверяет, а считает посторонним.
Тамара смутилась и первый раз не нашлась что сказать. Резко отвернувшись, она ускорила шаг, но потом стала замедлять его. Глубоко вздохнув, все же ответила:
— Нет, Борис, ты совсем мне не посторонний. Да и другим… Вон как тебя полюбила Михайловна, мать наша признанная. И Женя к тебе всей душой.
Разговор внезапно отяжелел, обоим почему-то стало неловко. Шли молча, отдаляясь друг от друга в мыслях. Борис недоумевал, почему упоминание о Жене стало неуместным в их разговоре. Поймав себя на мысли, что думает о Тамаре с раздражением, он покосился на нее и увидел, что Тамара улыбается. Удивился: что это ее так развеселило?
— Вон тебя как забрало, — сказала она, не скрывая зависти. — Шибко влюбился в Женьку?
Никто еще так прямо не задавал Борису этого вопроса, да он и сам пока не понимал, чего в его чувствах к Жене больше: жалости или действительно любви? Да и что такое любовь? К Ленке у него тоже была любовь? А чем измерять человеческие чувства, чтобы твердо сказать: это любовь, а это не любовь?
— Слушай, Томка. А ты могла бы точно и твердо сказать: вот это — влюбленность, а вот это — любовь?
— Вот так вопрос!..
Голос оторопелый. Она старалась скрыть смущение, но не очень-то ей это удавалось.
И опять наступило молчание. Но теперь оно уже было другим: оба размышляли.
— Не могу тебе этого сказать, — наконец ответила Тамара. — Хочешь, признаюсь?
Борис лишь повернул к ней голову, улыбнулся.
— Вот как было у меня с Сашкой. Мы с ним почти год… Сначала я ничего и никого не видела, кроме него. Потребуй он от меня всего… ну, самого, самого… так я бы ни секундочки не заколебалась.
— Даже если бы знала, что он тебя бросит?!
— Ну и что? — Тамара вдруг замедлила шаг, от щек ее стала отливать кровь. — Разве бы я могла размышлять и взвешивать? А он — ни намека.