В отделении устроили маленькую вечеринку в честь моего гранта. Не то что бы это был такой уж большой грант, но в отделении любят устраивать шум из-за того, что происходит на факультете. Они хотят, чтобы начальство видело все наши достижения и хорошо думало об отделении.
Но я на вечеринке чувствовала себя неловко. Теперь отделение, да и, может быть, весь колледж, ценило меня больше, чем раньше, а я как раз хотела уйти из колледжа. Вообще-то я уже потихоньку строила планы об уходе.
Либо сожгла бы все мосты разом, либо участвовала бы в жизни колледжа как можно меньше.
Оказалось, что бросить преподавание не получится. Но тогда я еще об этом не знала.
Я не всегда плохой преподаватель. У моих проблем с преподаванием сложные причины, и я много о них думала: скорее всего, дело в недостатке организованности с моей стороны плюс привычке слишком тщательно все планировать, а еще боязнь публичных выступлений, неумение четко формулировать свои мысли и производить сильное впечатление. Я стесняюсь смотреть студентам в глаза. Я бормочу себе под нос или сама запутываюсь, когда надо что-то объяснить. Я даже доской не люблю пользоваться.
Я не люблю пользоваться доской, потому что не люблю отворачиваться от класса. Я боюсь, что если я отвернусь, студенты воспользуются этим и начнут разговаривать, или повторять конспекты по другим предметам, или, того хуже, уставятся мне в спину, вряд ли с восхищением. В прошлом году я вообще не пользовалась доской. В этом — начала. Но когда я ею пользуюсь, я очень тороплюсь и нервничаю, и почерк у меня очень плохой, так что буквы выходят мелкие, тусклые и трудночитаемые.
Вот как я работаю: по мере возможностей я избегаю мыслей о занятии. Потом, когда до него остается уже мало времени, день или вечер, я начинаю к нему готовиться. Но готовясь к нему, я, к сожалению, начинаю представлять его у себя в голове. А когда я представляю, меня охватывает такой страх перед занятием и перед студентами, что я вся леденею, и мысли начинают путаться. Иногда мне удается взять панику под контроль, подавить ее или уговорить саму себя не нервничать, и тогда я несколько минут, иногда даже полчаса, планирую занятие в спокойном темпе. Но потом паника накатывает снова, и мыслительные способности мне отказывают. Все планы кажутся бестолковыми, мне кажется, что я ничего не знаю и ничему не могу научить. И чем больше я запутываюсь с планом, тем больше паникую, потому что время идет, и занятие приближается.
Чувство отделенности от жизни, про которое я говорила выше, было похоже на то, как, наверное, чувствует себя человек, узнавший о своей смертельной болезни. Видение прояснилось — так тоже бывает у умирающих. Казалось, что изменилась не я, а все то, что вокруг. Все стало острее, четче и ближе, как будто раньше я видела мир не целиком, а только фрагментами, урывками, или целиком, но сквозь туман или пелену. Что мешало мне видеть мир раньше? Взгляд затуманивала пелена между мной и миром или у меня на глазах были шоры, ограничивавшие кругозор и заставлявшие смотреть только вперед? До сих пор я об этом не знала — что у меня была привычка не смотреть по сторонам. Не то чтобы раньше я принимала все как данность и никогда ничему не удивлялась, но я никогда не смотрела на весь окружающий меня мир разом. Почему? Потому ли, что боялась загореться чем-то, на что у меня не было времени и денег, или отвлечься на мысли о чем-то постороннем? Мне приходилось игнорировать большую часть мира или сразу же переключаться на насущные дела, в чем бы они ни заключались. Я не разрешала своим мыслям свободно блуждать, где они захотят, останавливаясь то на одном, то на другом предмете.
Теперь все выглядело иначе — как если бы я вернулась на землю и оглядывала ее свежим взглядом. Казались ли вещи более красивыми? Не совсем так. Скорее, они больше напоминали самих себя: более полные, более живые. Может быть, так видят мир люди, пережившие пограничный со смертью опыт?
Я уже знала о своей привычке выглядывать в окно машины или автобуса и с какой-то тоской смотреть на далекие объекты, возле которых я никогда не побываю, хотела бы побывать, но не побываю — например, когда я жила в Калифорнии, это было старое разваливающееся ранчо с рощицей эвкалиптов и пальм посреди заросшего поля. К нему вела длинная, извилистая и очень грязная дорога.
Сейчас из автобуса по дороге в колледж мне видны похожие вещи: старая ферма в окружении хозяйственных построек, поросшая деревьями и отделенная полем от автомобильной трассы. Это совсем простой старый деревянный дом и деревья — это простая купа обычных высоких деревьев, дающих тень.