На Ангарском мосту образовалась пробка. Трафик встал. Двигались буквально в час по чайной ложке. Я психовал, дергался, крыл матом столкнувшихся дебилов, да вообще весь на нет извелся, пока переехал этот чертов мост. И как только выехал за город, втопил на полную.
Влад уже меня поджидал. Обычно деревянный на эмоции, сейчас выглядел абсолютно потерянным.
— Ночью был приступ… метался, кричал, тебя всё звал… мы вызвали врача… — докладывал он торопливо и сбивчиво, пока я поднимался по лестнице. — Вообще, он почти все время спит… из-за уколов этих… но без них еще хуже. А вот час назад Сергей Михайлович пришел в себя, сказал, что скоро… ну это… сам понимаешь. Попросил тебя позвать скорее…
Я вошёл в отцовскую спальню, и в нос сразу же ударил запах тяжелой, затянувшейся болезни. В кресле у окна клевала носом сиделка, но, заслышав скрип двери, проснулась, проморгалась, вскочила. Поздоровавшись, тут же принялась перебирать что-то на тумбочке с озабоченным видом.
Я медленно подошёл к кровати. Отец лежал среди подушек, и казался таким худым и маленьким, вообще каким-то усохшим, что сердце екнуло и перехватило горло. С минуту я стоял над ним не в силах издать хоть звук. Всё это — и вид его, и тяжелый запах, и ощущение неотвратимого конца — придавило меня жестко.
Я тронул его руку, сухую, дряблую, с желтоватой и тонкой как пергамент кожей. Потом сжал крепче и тихо позвал:
— Папа.
Отец услышал. Задышал чаще, сомкнутые веки дрогнули. Затем он с явным усилием приоткрыл глаза. Совсем едва, но я чувствовал, что он меня видит. Губы, сморщенные и бескровные, сразу задрожали. Он сумел лишь сипло вымолвить:
— Тимур… сынок…
И сразу зашелся в приступе кашля. Сиделка подскочила, чем-то его напоила. Уж не знаю, чем, однако кашлять он перестал. Хотя дыхание все равно осталось тяжелым и свистящим.
А я смотрел на него в каком-то ступоре. Почти не узнавал. Отец, который всё мог, который держал всех в кулаке, не был в состоянии даже попить сам. Да он и внешне на себя больше не походил. От жалости к нему всё внутри болезненно сжималось. Получается, какая разница, насколько ты сильный и крутой, неважно чего ты добился, когда всё равно всех ждет один конец.
Я уже и не надеялся, что он сможет нормально говорить. Просто сел с ним рядом, по-прежнему сжимая его ладонь. Пусть успокоится. Пусть знает, что зла я на него не держу. Сейчас я и в самом деле злости не чувствовал, жалость вытеснила всё.
Но отец, сипя от натуги, тихо произнес:
— Пусть она… уйдет. Пусть оставит нас одних.
— Сиделка?
Отец еле уловимо кивнул. Когда она вышла, он продолжил:
— Попросить прощения хочу… у тебя и у неё…
Отчего-то я сразу понял, что он про Марину.
— Я не знал, не всё знал… наверное, не должен был вмешиваться. Но я хотел как лучше… хотел уберечь. Я ошибся. Прости меня, сынок…
Говорить ему было тяжело, он часто прерывался, чтобы отдышаться, но я не торопил, не перебивал, напряженно ловя каждое слово.
— Когда ты вернулся, когда сказал, что встретил её… я сразу всё понял. Я же тебя знаю… Понял, что ты не успокоишься… Узнаешь про всё, про то видео… начнешь их искать и найдешь… а когда найдешь — в живых не оставишь…
Он снова закашлялся, и я приподнял его голову и подал то же питье, что давала сиделка.
— Их больше нет… — продолжил он наконец. — Никого из них не осталось. Всё.
— В смысле — не осталось? — прошептал я, ошеломленный его словами.
— За эти полтора месяца Юра вычислил их всех… по моей просьбе. Вычислил и устранил. Того старика, кто заказал ее, только не достал… он уже сам умер. Два года назад… А всех остальных, кто причастен… всех… — Отец закрыл глаза, несколько раз глубоко, со стоном вздохнул. — Некого больше, сынок, искать и наказывать. Юра сработал чисто, профессионал… не забыл старые навыки… Один умер от передоза… да он не человек уже был, наркоман. Ещё одному, тому, кто насиловал, несчастный случай организовал… Ну а последнему, хозяину этой студии, устроил дэтэпэ… с летальным исходом. Всё, мой мальчик, нет больше этой студии. Ничего нет, всё уничтожено… Можете жить с Мариной спокойно и всё забыть. А Юра уехал… исчез… Он сейчас уже, наверное, где-нибудь на другом конце земли.
— Но зачем ты это сделал? Да, я искал их, наказать хотел, отомстить за нее. А ты-то зачем?
— Тебя могли убить, могли посадить. Я не мог этого допустить. И не хотел, чтоб ты брал такой грех на душу. Лучше я… А ты, сынок, живи чистым…
— А эсбэшник твой? Он-то как на такое подписался?
— А что ему? Больше, меньше, без разницы. Так удивлен? А ты думаешь, чем он в девяностых промышлял?