Дореволюционный вид и мелодии прошлых лет, беспрестанно насвистываемые ночвосом, в конце концов так насторожили директора интерната, что в приказном порядке в двадцать четыре часа Владимир Петрович велел Федору Васильевичу бороду сбрить.
— Я не могу сбрить бороду, — заупрямился Федор Васильевич. — У меня подбородок безвольный.
— Вы столько лет ходите с бородой, может, он у вас вырос! — отрезал Владимир Петрович.
Федор Васильевич подчинился, оставив усики в стиле танго, как у аргентинского бандита. Плюс к усикам, на всякий пожарный, он резко усилил служебное рвение.
Прораков и прежде в отношении к воспитанникам проповедовал крайнюю суровость. Теперь в него вселился сам черт. От спальни к спальне он двигался бесшумно, ничем не обнаруживая своего присутствия, следил, преследовал, ловил с поличным, без зазрения совести подслушивал под дверью, а после, мобилизовав весь опыт опереточного артиста — по голосу! — обнаруживал говоруна и, торжествуя, обрушивал на его голову наказание трудом.
Так и на этот раз в полутьме он безошибочно взял курс на узкое пространство между кроватями Шуры и Женьки.
— Ну-с? — произнес Федор Васильевич первую реплику отработанной пьесы выволочки и оперся рукой о тумбочку. Дальше он должен был скульптурно замереть, выдерживая зловещую паузу.
Но этот выигрышный эпизод скомкал Федору Васильевичу жилистый кусочек сырокопченой грудинки, который Конопихина, не дожевав, аккуратно положила на тумбочку.
Любой другой на месте Федора Васильевича отдернул бы руку, как от жабы, а Федор Васильевич — нет, он отделил ладонь от тумбочки, от ладони — сырокопченость, с таким достоинством, что свидетели этой сцены, готовые прыснуть, а то и загоготать, невольно вспомнили девиз, провозглашенный ночвосом: «Побольше врожденного аристократизма!»
— Марш мыть уборную, — сказал Федор Васильевич Женьке, и она уныло поплелась в туалет.
За дверью в углу стояли швабры и ведра с тряпками. С горьким чувством Женька завозила шваброй по полу. Мысли одолевали одна печальнее другой. Видели бы родители, как их ненаглядный ребенок темной сентябрьской ночью моет общественный туалет.
Однажды папа открыл ей секрет оптимизма.
— Во всем, — сказал он, — старайся найти что-нибудь хорошее. Речь не о вопиющих безобразиях, ты меня понимаешь. Скажем, неохота стоять в очереди за огурцами. Думай, что ты специально вышел тут поторчать.
Женька попробовала и представила, что ее сюда привел душевный порыв. Это почти удалось, но все рухнуло, когда с санинспекцией явился ночвос. Указательным пальцем провел он в углу за дальним унитазом и очень пристально проверочный перст изучил.
Это было равносильно тому, как капитану одного корабля доложили:
— Палуба надраена!
Тот снял парадную фуражку и запустил по доскам — белым верхом вниз. Приносят ему ее, а она запачкана.
Пришлось Женьке и матросам — каждому свое — перемывать.
Когда она вернулась, люди спали. И ей приснился сон: чудовище с головой рыбы и телом початка кукурузы на перепончатых лапах бегает по дому, как крыса.
глава 4
Суббота с воскресеньем
В субботу на классном часе, когда в мыслях все уже разбрелись по домам, Григорий Максович сказал:
— Конопихина! Так сложились обстоятельства, что твои мама с папой не смогут тебя забрать. Хочешь — останься у меня, хочешь, пойди к кому хочешь.
Он так смело сказал и спокойно, потому что ни на минуту не сомневался: любой, к кому Шура захочет, возьмет ее на выходные к себе. Это в правилах интерната. У многих интернатских, даже «благополучных», благополучие в семье бывало каким-то зыбким.
Вася Забобонов уйдет домой в субботу, а ближе к вечеру возвращается.
— Ты что, Забобонов? — спрашивает нянечка.
— Да у меня папа, — рассказывает Вася, — заснул летаргическим сном. Мама говорит, со вторника лежит спит.
— А он живой? — осторожно спрашивает нянечка.
— Храпит, — отвечает Вася.
— А чего не разбудите?
Не отвечает Забобонов, молчит. В интернате выходные коротает.
Или Рома Репин. Мать Ромы вышла замуж. По анкете. Тогда только начиналась служба знакомств. И там в анкете среди прочих стоял вопрос: «Любите ли вы животных?» Она не любит. И будущий муж не любил. Оба ответили отрицательно. На почве нелюбви они и поженились.
А муж плюс к животным органически не переваривал детей. И мама Ромы, чтобы в доме был мир, поговорила с сыном, «как мужчина с мужчиной». Мужчина Рома учился тогда в третьем классе. Мама Роме сказала прямо, что Рома и мама должны расстаться.