Мама ничего не ответила. Дала отцу пообедать и отправилась к бабушке. Я пошел с ней.
- Сын Мешади Кулу видел Нури в Баку, - сказала мама.
- Ну?! - бабушка так и вскинулась. Ожили слезящиеся старушечьи глаза. - Как он - здоров?!
- Наверно, - сердито бросила мама. И добавила: - Он там дом продал!
- Какой дом? - не поняла бабушка.
- Вот этот самый! Где сидим с тобой.
- Кому же продал? - помолчав, вымолвила бабушка.
- Мухтар-беку из Карадонлу.
- Как же так? - с неожиданной горячностью, воскликнула бабушка. - Что, Байрам ниже Мухтар-бека, что сын Байрама продал ему дом? Погасить отцовский очаг!...
- Это ты сыночку своему скажи!...
Мамина резкость, сразу же остудила бабушкин гнев, она умолкла, глубоко затянулась...
- Дом принадлежит тебе! - громко и отчетливо произнесла мама. - Нури преступил закон. Давай напишем на него жалобу, сделка будет считаться незаконной!
Бабушка взглянула на маму и отвернулась.
Я не отрывал глаз от бабушки. Я негодовал, я был вне себя от мысли, что дядя Нури продал дедушкин дом, что в этом доме, где мне было так хорошо, будут жить совсем чужие люди.
- Ну, будем писать жалобу?
- Чего уж теперь... - пробормотала бабушка Фатьма, не глядя на маму. Жалобу писать... И так мальчику солоно приходится... Продал, что уж теперь?
- Но я же объяснила тебе: продажа недействительна! Дом твой!
Потягивая из мундштука, бабушка молча смотрела в одну точку.
- Так тебе и надо! - сказала мама, вставая со стула. - Это ты его сделала негодяем!
Я не в состоянии был представить себе, что бабушку могут выгнать из дома. Но выгнали. Спустя месяц приехали люди, посланные Мухтар-беком, и объявили бабушке, что через две недели она должна освободить дом. Деваться ей было некуда, и она перебралась к нам.
МОЙ РАЙ
Пока дедушкин дом оставался незаселенным, я частенько наведывался туда; пустой дом, пустой сад... Камни, грудой сваленные на том месте, где дедушка Байрам затевал новый дом... Было грустно и было похоже, будто жившие здесь люди откочевали куда-то...
Когда мы, уезжая с эйлага, стали спускаться на равнину, старый Мустафаоглы обернулся, долгим взглядом посмотрел на место недавней стоянки и запел грустные баяты:
Горы маралу остались,
Трава пожелтелой осталась.
Прохладный родник и зелёный луг
И те маралу остались...
Мне было грустно тогда, но я знал, что на будущее лето все эти люди снова вернутся в горы. А вот ни дедушка Байрам, ни бабушка в этот дом, в этот сад не вернутся... Почему-то вспомнился мне Ширхан. Он тоже никогда не вернется. Пришел к нам, спасаясь от шахских сатрапов а отсюда бежал, спасаясь от дяди Нури... Почему так устроен мир?...
Впервые за свою короткую жизнь я так отчетливо ощутил непостижимое неустройство в делах, в обращении людей друг с другом, в самом даже появлении их на свет и ощутил безысходную тоску от сознания этого неустройства и несообразности. Но если жизнь такова, почему же люди смеются, радуются?...
Веселье их казалось мне деланным, не настоящим и никак не захватывало меня.
Изолированный своим отношением к окружающему, я не мог полностью слиться с внешним миром. Подобно тому, как Иман-кишн днем таскал людям воду из кягриза, а вечером целиком погружался в свой особый мир, я тоже ходил днем в школу, учил уроки, слушал, как разговаривают, а больше ссорятся отец с матерью, а вечером, оставшись один в своей комнате, оказывался в своем обособленном мире. Странен и удивителен был этот мир. Когда-то бабушка рассказывала мне, что некий фараон решил устроить на земле рай, такой же, как на небесах. Землю в этом раю повелел он сделать из жемчуга и драгоценных камней, листья деревьев - из чистого золота, устроить родник с райской водой. Словом, фараон создал рай и повелел привезти туда самых красивых девушек со всей земли и превратить их в гурий. И так у него прекрасно получилось, что аллах велел перенести этот рукотворный рай на небо. Пораженный, я спросил тогда, почему же аллах не отдал рай людям, и бабушка сердито ответила, что аллах знал: оставь он рай на земле, переубивают друг друга, чтоб только попасть туда. "Но зачем же он разрешает людям убивать друг друга?" - с досадой воскликнул я, и бабушка, как всегда в затруднительных случаях, сердито сказала, что деяния аллаха обсуждать не должно. Но я не хотел отступать: "Нечего ответить, вот и твердишь: "Не должно! Не должно!..." Почему нельзя обсуждать аллаха?!" - "Нельзя и все! Грех!" - Бабушка окончательно вышла из себя.
Пускай нельзя обсуждать аллаха, но ведь можно мечтать. И я мечтал. Я мысленно возвращал фараонов рай на землю, входил в тот рай, и начиналась волшебная жизнь. Не было там ни туманов, ни дождей, ни снега - всегда было ясно и солнечно. В моем раю всегда цвели цветы: розовые, красные, белые розы, белые и красные гвоздики, желтых цветов у меня не было - желтый цвет я терпеть не мог, он напоминал мне о мамином нездоровье и об отцовской раздражительности. Не было в моем райском цветнике ни фиалок, ни нарциссов, от цветов этих веяло печалью: когда они поднимали из-под снега свои нежные головки, кругом было еще холодно, и мне казалось, что бедняжки замерзли и дрожат.
Все мальчишки в моем раю были красивые, веселые и добрые. Никто не обижал меня, не смеялся надо мной, все наперебой звали меня играть.
Хорошо было в моем раю, и оттого еще труднее было возвращаться в повседневность. Пить чай вприкуску, отдающий травой, есть ржаной плохо пропеченный хлеб... Но я чувствовал себя несчастным не потому, что меня тяготила нужда. Тяжко было видеть хмурого отца. Печаль давила мне сердце, когда я видел, какое виноватое лицо делается у бабушки, стоит ей поднять взгляд на папу. Он почти никогда не говорил с бабушкой, бабушке было у нас плохо, она страдала, бедная моя бабушка, что впрочем не мешало ей каждый вечер молиться за Нури.
Я ложился в постель и, глядя в густую темноту за окнами, вел бабушку Фатьму в свой рай, усаживал ее на золотой трон, ставил перед бабушкой чай, пахнувший розами, золотую табакерку с желтым, как шафран, шелковистым табаком, который курил когда-то дедушка Байрам, и бабушка потягивала из золотого мундштука н любовалась роскошными цветами. А все крутом: и люди, и гурии, и ангелы пребывали в радости и веселии...
САРИЯ И ПРЕКРАСНЫЕ МЕЧТЫ
Когда разрешена была свободная торговля, папа, продав оставшиеся мамины украшения, завел москательную лавку. Жить стало полегче, и в то лето, когда я перешел в четвертый класс, папа смог отправить нас на лето в Шушу к маминой тете Беяз. Бабушка Фатьма осталась дома, а мы поехали.
Дом тети Беяз находился в самом лучшем месте Шуши - на возвышенности Джыдыр-дюзю. Перед домом был сад, который своими руками посадил и вырастил покойный муж тети Беяз Гаджи Ахунд. Гаджи умер ста лет, и могила его находилась в саду, говорили, что он вырыл ее сам еще при жизни. Сад был полон цветов. У ворот росло огромное ореховое дерево, как и другие, посаженное Гаджи. Дерево было такое мощное, такое раскидистое, что в тени его можно было усадить человек семьдесят. Ствол был неохватный, листва ярко-зеленая, густая - могучее дерево, и мне почему-то казалось, что и сам Гаджи Ахунд, посадивший и вырастивший его, вовсе не умер, что он такой же могучий, как это дерево.
В саду цвели розы, поднимаясь из роскошной и мягкой, как шелк, горной травы. Но главным украшением сада была Сария - внучка Гаджи Ахунда, изящная девочка со сросшимися на переносице бровями и черными блестящими глазами. Она улыбнулась мне, сверкнув перламутровыми зубками, и улыбка ее наполнила все мое существо неиспытанной доселе радостью.
Первой мыслью моей было подарить Сарие книжку "Али-баба и сорок разбойников" - единственную ценную вещь, которой я обладал: эту книгу мне подарили в школе за хорошую учебу.
- Ты тоже перешла в четвертый? - спросил я девочку.
Она грустно покачала головой:
- Я не хожу в школу.