— Как будто он не твой сын. Или ты…
— О, сестра… — В его голосе слышалась мольба. Она искала ссоры, но он не был расположен ссориться. Поистине, женщинам трудно что-нибудь понять. Женщина остается женщиной, если даже ее удается спасти от козней дьявола. Нужно защитить сына, ее и его сына. Сын должен расти под сенью Всевышнего. Нахмурив брови, он взглянул на жену. Это она заставила его согрешить. Но то было так давно, теперь его душа спасена. А Джон не должен пойти по пути греха.
— Прикажи нам уехать. И мы уедем. Ты же знаешь, я всегда готова это сделать. Вернуться в Форт-Хол. Тогда…
— О, сестра, — торопливо прервал он ее. Он всегда называл ее сестрой. Сестрой во Христе, Но иногда он сомневался, спасена ли она на самом деле. И в душе все время молился: "Господи, будь с нашей сестрой… Сузаной". Вслух он продолжал — Ты ведь знаешь, я хочу" чтобы наш сын вырос в вере".
— Но зачем его так терзать! Ты приучил его бояться тебя!
— Почему?! У него нет причин меня бояться. Я зла ему не желаю.
— Желаешь! Ты… ты… всегда был жесток с ним… — Она резко поднялась с места. Кожура с подола скатилась в груду очисток на полу. — Стенли!
— Сестра!
Его напугала твердость в ее голосе. Она прежде не была такой. Господи, спаси ее от лукавого. Спаси ее сейчас, сию же минуту. Ока не ведает, что говорит. Стенли отвел глаза. Удивительно: он, кажется, боится жены. Скажи это кому-нибудь в деревне, не поверят. Он взял в руки Библию — в воскресенье он должен читать проповедь братьям и сестрам to Христе.
Сузана, довольно высокая, худая женщина, со следами былой красоты, села и снова взялась за картошку. Она думала о сыне и не могли понять, чем он обеспокоен. Может, его страшит предстоящая дорога?. А Джон тем временем бесцельно брел по тропинке, которая вела от дома. Ом остановился у большой акации, откуда была видна вся деревня. Крыша к крыше теснились островерхие хижины-мазанки из травы и глины, устремившие свои опорные колья к небесам. Из хижин поднимался дым — значит, многие женщины уже вернулись с полей.
На западе солнце спешило к себе домой, за туманные холмы. Джон снова взглянул на груду хижин. Maкено — одно на тех новых, быстро выросших сел, что возникли по всей стране во время мау-мау. Оно выглядело так уродливо! В сердце поднялась боль, и он готов был закричать: "Я вас ненавижу, ненавижу! Вы поймали меня в капкан! Прочь от вас! Если бы не вы, этого бы никогда не случилось!" Но он не проронил ни слова.
В его сторону шла женщина-вблизи пролегала тропинка в деревню. Женщина, как древко лука, согнулась под тяжестью большой вязанки куни{2}. Она приветствовала его:
— Как твои дела, Н'Джони?
— Все в порядке, мать, — ответил он спокойно, голос не выдавал обуревавших его чувств.
Джон был вежлив. Это знали все. Он совсем не походил на других детей племени — образованных и высокомерных, которые вернулись из-за океана с белыми и черными женами, говорящими по-английски. Они и вели себя как европейцы! А Джон был воплощением скромности и нравственных достоинств. Его все любили и знали, что он хотя и сын священника, но никогда не изменит своему племени.
— Когда ты едешь в… в…
— В Макерере?
— Желаю тебе удачи.
— Спасибо, мать.
Она попыталась снова произнести это чудное название — Макерере, но только рассмеялась опять над собой. Отдохнув, она двинулась дальше. Ноша была тяжелой.
— Счастливо, сын.
— Иди с миром, мать.
И женщина пошла, тяжело и часто дыша, как загнанный осел, умиляясь в душе доброте молодого человека.
Джон долго смотрел ей вслед. Как находит она счастье в своей беспросветной жизни?! Откуда у нее такая вера в жизнь? Или эта вера в племя? Она и ей подобные, которых не коснулась цивилизация белых, ведут себя так, будто у них есть причины радоваться жизни. Когда она скрылась из глаз, он почувствовал гордость. Гордость за то, что люди его уважают и хорошо о нем думают, хотя… Отец скоро узнает. Все узнают. Он не мог бы сказать, чего боялся больше: гнева отца, когда тот узнает, или потери того небольшого доверия, которое питали к нему простые люди деревни.
Джон пошел вниз, к местной лавке-чайной. Все, кого он встречал по пути, желали ему успехов в колледже. Да, люди уже слышали, что сын священника закончил все учебные заведения белых в Кении и теперь едет учиться в Уганду. Об этом было напечатано в "Баразе", еженедельной газете на суахили.
Он не стал задерживаться у лавки. Солнце уже зашло, и наступала темнота. Ужин стоял на столе. Суровый отец читал свою Библию. Он даже не взглянул на Джона, когда тот вошел. Странное молчание поселилось в доме.
— Ты что-то невесел, Н'Джони? — Мать первая нарушила тишину.
Джон рассмеялся. Это был негромкий, нервный смех.
— Что ты, мама! — поспешно ответил он, боязливо взглянув на отца. Он втайне надеялся, что она, Вамуху, еще не проболталась.
— Я рада, если это не так.
Мать не знала. Он съел свой ужин и пошел к мужской хижине. Каждый молодой мужчина имел свою хижину. Джону не разрешали приводить к себе в гости девушек. Он не хотел вызвать недовольство отцы. Даже постоять с девушкой считалось неприличным. Отец мог просто выпороть его. Ему надо бы раньше воспротивиться воле отца, как это сделали другие образованные парни. Он взял в руки лампу, зажег. Желтый огонек угрожающе замигал и потух. У него дрожали руки. Он снова зажег лампу и поспешно схватил плащ и кофию{3}, валившиеся на незастеленной постели. Лампу он оставил гореть, чтобы отец ничего не заподозрил.
От злости прикусил нижнюю губу. До чего же он трус, его сверстники куда смелее.
Бесшумной тенью пересек он двор и вышел на деревенскую улицу. Там повсюду болтали, смеялись парни и девушки. Им было хорошо друг с другом. "Они свободнее, чем я", — подумал он. Он завидовал радости жизни, бившей в них ключом. Они были выше той суровой морали, которая стала судьей для образованных. "Как хотел бы я поменяться с ними местами!" — с тоской думал он. Но вот и ее хижина. Эта хижина стояла в самом центре деревни. Как хорошо он знал ее — на горе себе. Что делать? Подождать снаружи? А если она не выйдет?
— Ходи?{4}
— Входи. Мы дома.
Джон стянул с головы кофию. Да, они все были тут — все, кроме той, которую он искал. Огонь в очаге замирал. Только маленькое пламя фонаря слабо освещало хижину. Пламя отбрасывало гигантскую тень на стену и, казалось, дразнило его, Джона. Он молил бога, чтобы родители Вамуху его не узнали. Он весь сжался и попытался изменить голос, произнося приветствие. Но они узнали его и засуетились. Такой редкий случай, к ним пришел образованный парень, который знал все о белых и, мало того, едет в другую страну учиться дальше… Всякое может быть. А вдруг ему нравится их Вамуху? Ведь не одним учением сыт человек. Хотя Вамуху необразованная, но недурна собой, улыбкой своей может ранить сердце любого парня.
— Бери стул. Садись.
— Ничего, — ответил он и с горечью отметил про себя, что не добавил привычного слова "мать".
— Где Вамуху?
Женщина бросила торжествующий взгляд на мужа. Он понимающе кивнул в ответ. Джон с досады прикусил губу, ему захотелось удрать.
— Она вышла за чайным листом. Пожалуйста, садись. Она сейчас придет, угостит тебя чаем.
— Да нет, я, пожалуй… — пробормотал он невнятно и вышел. И чуть не столкнулся с Вамуху.
А в хижине начался оживленный разговор.
— Ну, что я тебе говорила! Женский глаз не под" ведет.
— Ты не знаешь эту нынешнюю молодежь.