Cle-Cle надулась, но вышла, а за нею поднялась и генеральша.
— Софья Павловна, — не совсем решительно спросил Орест, — откуда у вас этот букет?
— Огнев привез… N'est-ce pas qu'il est beau?[27]
— Великолепен!.. Можно мне привезти такой же к будущему балу?
— Ces choses ne se refusent pas — merci.[28]
— И вы дадите мне кадриль?
— Если только поеду.
— А разве это еще под сомнением?
— И под большим.
— Почему?
— А хоть бы потому что мне хочется доказать вам, что я вовсе не так дорожу выездами, как об этом думают.
— Стоит того!
— То есть vous voulez dire[29], что этим я ничего не докажу и вы останетесь при прежнем мнении que je suis une femme du monde et rien que cela?[30] — быстро спросила девушка.
— Нисколько!.. И откуда взяли вы, что у меня сложилось подобное мнение?
— Уверена!.. А если б вы знали, как часто приходится принуждать себя, казаться веселей, когда на душе грустно! Мы — люди подневольные, М-r Осокин, — вполголоса добавила она, — нельзя судить нас так строго.
— Да помилуйте, я…
— J'ai en horreur mon education,[31] — горячась, продолжала Софи, — эту светскую выправку. Наклонности мои совершенно иные, но что делать, когда этого требуют!
Она вздохнула и печально опустила голову.
— А если я попрошу вас, вы пойдете? — с некоторым волнением спросил Орест.
Софи медленно подняла глаза и выразительно взглянула на него.
— Может быть.
— Почему же не наверно?
— Это зависит не от меня, — улыбнулась девушка, — у меня есть папаша и мамаша!
Раздался звонок, Ильяшенковы вернулись, а за ними, с вскрикиваниями и взвизгиваниями, ввалилось в гостиную целое семейство; Осокин взялся за шляпу и поспешил удалиться.
II
От Ильяшенковых Орест отправился к сестре; он каждый день заходил справляться, не приехала ли она из деревни. Подходя к дому, он увидел отворенные ворота, поднятые сторы и весьма обрадовался: с Надеждой Александровной он, в последнее время, сошелся весьма близко.
— Приехали? — весело спросил он, отворившего дверь лакея.
— Как же-с, еще в обедни… К вам посылали, да не захватили.
Осокин разделся и прямо пошел во внутренние комнаты. Сестру встретил он в коридоре, бежавшею ему навстречу. Она бросилась к нему на шею и, несколько раз крепко его поцеловала.
Надежда Александровна только двумя годами была старее брата, но в ее умном выразительном лице сказывалось что-то грустное, почему ей и казалось как бы более двадцати девяти лет, которые она прожила на белом свете. Среднего роста, с темными, роскошными волосами, эффектно скрученными почти на самой маковке, гибкая и грациозная, она была очень и очень привлекательна.
— Ну что, здоров? Не скучал? обратилась она к брату.
— Что обо мне спрашивать… ты-то вот как?.. Э, постой-ка, — сказал Орест, выводя сестру на свет и вглядываясь в ее лицо. — Да ты никак плакала? О чем?
— Так! — поспешила замять Бирюкова.
— Ну после поговорим… а теперь племянников мне подавай.
Но племянники, два здоровые мальчугана, уже бежали к дяде; Осокин перецеловал их и, сходив в переднюю, принес каждому по игрушке. Мальчуганы, в неописанной радости, схватили их и, подпрыгивая, с визгом умчались к себе.
— А Владимир Константинович где? — спросил Орест, усаживаясь на диван возле сестры.
— Ты знаешь, где он может быть: или на конюшне или на псарне! Ты слышал, вероятно, что он и в городе ее завел?
— Слышал, Надя.
— Сюрприз мне приготовил… В общество охоты записался и каких-то новых собак выписал!
— Ты об этом-то, бедняжка, и плакала?
— Будешь плакать, как деньги в руках так и плывут, имения и дом заложены, а расходы не только не уменьшаются, а все растут да растут!.. Ну по нынешним ли временам собак держать! Иной раз в доме десяти рублей нет… надо же и о детях подумать, Остя!
Слезы слышались в ее голосе.
— А надоедать ему замечаниями, ты сам понимаешь, мне неловко: состояние все его, а приданая усадебка моя не Бог весть что! Да и обстроил он ее.
— В деревне-то он не обижал тебя?
— Нет… да что в том? Лучше бы он тиранил меня, чем поминутно опошливать себя в моих глазах… Уж это не жизнь, Остя, с человеком, которого не уважаешь!
Брат вздохнул и нервно провел рукою по волосам.
В это время из внутренних комнат послышался грубоватый мужской голос и, в синей венгерке опушенной мерлушкой, с арапником в руке, молодцевато вошел Бирюков. Это был полный, красивый, лет под сорок брюнет, с большими усами, поднятыми вверх, и какою-то залихватскостью во всей фигуре.