— Теперь ты знаешь истоки, откуда началась твоя жизнь, — сказал жрец. — Загляни в прошлое, может быть, ты узнаешь тех, кто окружает тебя в настоящем?
Мидас, Кратер, Сурья, Тиро, Калас… Я громко застонал, схватившись за голову. Как же я был слеп! Все эти люди были со мной раньше. Они совершали поступки, говорили, любили, не осознавая первопричин своих желаний. Они все время шли рядом со мной, меняя имена, лица, пол. Их тянула ко мне слепая жажда решить незаконченные дела, их отношение и в ненависти, и в любви сформировалось задолго, чем произошли наши встречи. А Калас, о, боги, всемогущие силы, я не могу выразить словами — кто он. Точнее — Она. Моя половина, священная половина. Мы живем друг в друге, мы насыщаем друг друга, только так мы можем существовать. Между нами — огромные пропасти, но мы готовы, не оглядываясь назад, лететь в эту бездну навстречу друг другу. К Той, которую я всегда жду, ищу, каждый миг надеясь на встречу.
Вот и объяснение Ее страсти ко мне, проявленное через мужское тело. И объяснение моего сопротивления нашим отношениям — я внутренне постоянно отвергал их, не пытаясь заглянуть внутрь себя, не зная самой сути. Осознавая это, я опять терял сознание, и душа моя скрывалась в небытие.
***
Обрести знание — это не значит принять его в себя, прочувствовать, попробовать на вкус. Воспоминания, всплывающие в моей воспаленной горячечной голове, были сродни жесточайшей пытке. В первое время, когда я очнулся и заново увидел мир вокруг себя, новые знания были пугающе интересны, потом же — сомнения и испытания верой ввергли мысли мои в хаос. Я не хотел засыпать, молил жрецов о снадобье или яде, что дали бы мне покой в беспамятстве, но они не хотели или делали вид, что не понимают моей сбивчивой речи. Юноша, владеющий эллинским, и жрец, словно не ведающие усталости, неотрывно находились подле моего ложа.
Я потерял ощущение времени, испытывая страшную слабость во всем теле, я редко вставал и прохаживался по темной зале, среди огоньков масляных светильников. Их чадящий дым, скручиваясь в причудливые кольца, поднимаясь к темному своду, исчезал, благодаря каким-то скрытым отверстиям, но обратно через них не проникало ни лучика света. Выпускать меня не хотели. Несколько низких проходов вели из зала в темный лабиринт узких коридоров. Мне не отдали одежду, но я был готов обнаженным покинуть эти странные чертоги, но каждый раз, юноша и жрец брали меня под руки и возвращали обратно на ложе. А я был слишком слаб, чтобы сопротивляться.
Любимая моя, я пытался стать ближе к тебе хотя бы на маленький шаг. Калас, возлюбленный мой, прости меня, но я не мог знать… не мог понять твоих чувств!
Иногда из темного прохода появлялся еще один жрец, возможно, самый главный. Он внимательно читал записи на папирусах, говорил с моими тюремщиками на неизвестном языке, брал меня за подбородок, всматривался в глаза, поворачивая мою голову в разные стороны, ощупывал своими цепкими пальцами мускулатуру. Иногда качал головой, сохраняя непроницаемую маску на лице, а потом говорил лишь одну фразу, уже доступную моему пониманию — «нездоров».
Я пал духом и перестал разговаривать, истощая себя бессонницей. Внутри меня будто боролись разные незнакомые люди, говорили разными голосами, смотрели разными глазами. Я старался убедить себя, что, если существует мое тело, значит, я живу и я — Эней, беотиец родом из Фив. Но внутри меня существовал другой человек, который, будто очнувшись от долгого сна, заново знакомился с этим миром.
Вскоре вынужденное заточение пошло мне на пользу — я научился держать в узде мысли о том, кто же я, избавляться от страха, что рассудок мой помутился, и все, что со мной происходит лишь сон или пребывание в смертном Тартаре. Наконец, верховный жрец счел меня здоровым, и я увидел мягкий солнечный свет, пробивающийся сквозь сочную густую листву деревьев, когда меня вывели из подземного святилища.
Шли дни, длинные и полные ожидания, я вспомнил все уроки палестры, восстанавливая прежнюю силу мышц рук и ног, ведь путь предстоял неблизкий — вновь через пустыню. Продолжу я его в одиночестве, если не считать верблюда, обещанного жрецами. Но «зановорожденному», как они меня теперь называли, следовало вновь обрести собственную дорогу в жизни. За день, как началось мое странствие, египтяне провели надо мной какой-то священный обряд. Он закончился тем, что на моем плече навечно начертали странные письмена-рисунки, так и не объяснив их значение.
Силы, так трепетно накопленные в храме Амона, были потрачены на то, чтобы добрести до первого селения на пути в Мемфис. Жажда и голод добавляли страданий, но жители приветливо встретили меня и накормили, хотя мне и нечем было заплатить — единственной ценностью оставался худой верблюд, на котором я продолжал свой путь. Потом мне пришлось его продать, встреченным по пути торговцам и дальше я уже двигался вперед пешком с пустой сумой, насыщая себя лишь подаянием добрых людей.
Будущее не было настолько безоблачным — стражники не дали мне приблизиться к царскому дворцу, прогнали, приняв за нищего. Тогда опять вспомнились слова Филократа, что слишком мало людей знает меня в лицо и отличает только по одежде и грамотам с царской печатью. А я даже не знал, как теперь выгляжу. Длинная рубаха из грубой ткани и витая веревка вместо пояса, конечно, не расшитая узором тонкая туника и не плащ с золотой фибулой. Еще больше смутило собственное отражение в зеркале, взятом с лотка рыночного торговца: лицо было чужим и незнакомым. Колючие ветры, жесткий песок и изматывающий жар пустыни — сделали свое дело — обтянули кожей скулы, прочертили темные круги вокруг глаз, состарили. Щеки и подбородок заросли курчавой бородой, а волосы сильно отросли, свалялись и топорщились теперь в разные стороны. Я стал чужим не только самому себе, но и окружающим.
Луч яркого света резанул по глазам, ослепленный, я замотал головой в поисках того, кто мог сыграть такую дурную шутку. Меня окружала толпа людей из разных земель, но меня бросило в жар, показалось мне и исчезло — улыбка Мидаса и взгляд его черных глаз. Я крутился на месте — почудилось ли мне?
— Хочешь купить? Нет? Тогда убирайся отсюда! — прикрикнул торговец, выхватывая зеркало из моих рук.
Я быстрым шагом направился прочь с рыночной площади, стараясь затеряться в узких улочках города. Присев на пороге чьего-то дома, я постарался сосредоточиться и обдумать сложившееся положение. Что сделал бы Эней? Как поступил бы тот, кем я был на самом деле? У меня не было желания взывать к мифическим богам, знал, что они мне не помогут. Кого я знаю в Мемфисе? Я постарался вспомнить, с кем мне пришлось общаться, когда служил Птолемею, но все эти люди были совсем мне незнакомы. Запомнили ли они меня, смогли бы узнать сейчас? Но я хорошо знал лишь одного человека, который точно смог бы мне помочь вернуться обратно на царскую службу.
Самый большой и величественный храм было нетрудно разыскать. Я вступил под своды святилища, в окружение светильников и зыбких теней древних божеств, то, что я успел возненавидеть. Воспоминания о днях, проведенных в храме Амона, нахлынули вновь, но я справился с волнением, продвигаясь дальше, к самому алтарю. Меня отвели к Птаху, который ожидал в одной из боковых галерей. Поначалу он тоже меня не узнал, но потом выразил огромное удивление, увидев меня живым. В подтверждении собственных слов, чтобы еще больше убедить жреца, я обнажил свое левое плечо с рисунками. Пока я путешествовал по пустыне, они воспалились, я смазывал их целебным бальзамом, а сейчас — краска стала намного ярче. Птах замахал руками, шепча благодарственные молитвы, осторожно коснулся моего плеча, будто читал священный текст. Потом отдал меня в заботливые руки слуг, которые накормили и повели в купальню, где мое тело очистилось от пыли дорог, было омыто душистой водой и натерто бальзамами. Они обрили мою бороду, частично обрезали и расчесали волосы, умастив какими-то маслами.