Их будет много, этих счастливых людей, они будут знать о войне только по рассказам да из книг и кино. А здесь, среди вот этих берез и елей, будет лежать в земле молодой лейтенант, который тоже очень любил жизнь, очень хотел жить, но погиб, чтобы дать им родиться свободными.
…Снова будет весна, снова будут сады, снова будет мир и светлое голубое небо, и будут живы его мать и молодая жена, не будет только его… Вообще все потом будет без него. И так будет всегда… Всегда… Всегда… Дмитрию вдруг стало душно. Чтобы немного встряхнуться, отогнать от себя дурные мысли, он встал с нар, осторожно, чтобы никого не разбудить, чуть приоткрыл дверь теплушки, подтащил к щели какой–то ящик и, поудобней сев на него, с наслаждением подставил лицо под струю холодного, бодрящего, пахнущего хвоей и дымом воздуха. Ветер гудел, хлестко бил в лицо мелкими каплями дождя, шевелил его коротко остриженные, слегка волнистые волосы, пузырем надувал на широкой спине гимнастерку. От набегавшей плотной волны сырого воздуха он щурил свои большие карие глаза и задумчиво смотрел в ночную темень.
Снаружи что–то звякнуло, к дробному перестуку колес добавился все усиливающийся металлический скрежет — сработали тормоза. По составу прошел лязг вагонных сцепок, и эшелон, рывками сбавляя ход, стал въезжать на какой–то небольшой полустанок.
В темноте едва можно было различить несколько домиков, в беспорядке разбросанных вдоль железнодорожного полотна. Лишь в одном малюсеньком окошке будки стрелочника, словно окурок едва теплился желтый огонек.
Паровоз отрывисто свистнул, и его сигнал тут же был проглочен сырой, холодной ночью. У будки стрелочника в свете фар паровоза на какое–то мгновение промелькнула укутанная плащом, сгорбленная фигурка человека с флажком, поезд еще некоторое время притормаживал, казалось, что вот–вот — и он остановится совсем, но, проскочив полустанок, эшелон вновь стал набирать скорость.
Поезд шел быстро, и оттого, видно, в вагоне была сильная болтанка. Дмитрий сидел так еще какое–то время, вглядываясь в промозглую темноту ночи, но потом почувствовал, что продрог, отошел от двери и провел рукой по гимнастерке — она оказалась вся мокрая от капель дождя.
Но сушить ее все равно было негде, да и некогда, и, решив, что пока он будет спать, гимнастерка на теле высохнет, Дмитрий осторожно пробрался на свое место и лег. Хотел было примоститься по–походному — кулак под щеку, но при такой качке лежать на боку было невозможно — того и гляди с нар слетишь. Тогда он перевернулся на спину, закинул за голову руки. Лежать так было удобней. В вагоне, если не считать стука колес, доносившегося из–под пола, было тихо. Лампа «летучая мышь», укрепленная в середине ящика, служившего столом, бросала в темноту тусклый мигающий свет, которого хватало лишь на то, чтобы высветить в кромешной тьме его серый квадрат.
Дмитрий закрыл глаза и стал слушать однообразную песню колес. «Так–так, так–так, так–так…» — твердили они, и в такт перестуку чуть покачивалось его тело. Что–то знакомое было в этом ритме. «Так–так, так–так, так–так». Да ведь это же галопирует по брусчатке кавалерийский эскадрон.
Дмитрий даже обрадовался пришедшему сравнению. Давно ли и он, чуть ссутулившись, сидел на норовистом вороном, воткнув в небо сверкающее острие пики. На шлеме звезда, на груди голубые петлицы. А сабля с витой ручкой каждый шаг коня отмечает легким постукиванием о левый каблук сапога. Герой!
Дмитрий улыбнулся, представив себя этаким лихим рубакой. Вспомнились кавалерийское училище, ребята из эскадрона и песня, которую так любили они петь:
Воспоминания о недалеком прошлом и песня так увлекли его, что он не заметил, как под стук колес стал тихонько мурлыкать полюбившийся мотив: