С этих вопросов начинал и я свой журналистский поиск материалов о судьбах детей–сирот, в годину военного лихолетья оказавшихся на Кубани. Не один год пришлось собирать мне сведения о событиях того времени, происходивших в старых казачьих станицах, раскинувшихся в живописных долинах реки Уруп и ее притоков — Большой и Малый Тегини. Была долгая переписка с архивами, поиск бывших воспитанников ленинградских детдомов, были встречи с ними в городе на Неве и на Кубани. Для меня этот поиск, эти поездки, эти встречи всегда были долгожданны и приятны, ибо я тоже в какой–то мере считаю себя ленинградцем: в этом городе прошла моя студенческая молодость, там и сейчас живет много моих однокашников по горному институту, а теперь там есть у меня много друзей из тех горожан, кто считает кубанское предгорье своей второй родиной, где живут дорогие им люди, спасшие их во время вражьего нашествия, с которыми они и сейчас поддерживают дружескую и родственную связь. Где и по сей день их помнят и ждут…
В основе этой повести лежат собранные мной воспоминания, дневники, архивные документы, письма очевидцев тех далеких событий. Читаешь, что рассказывают пожилые теперь уже люди о своем детстве, — и сердце замирает от жалости, и руки сжимаются в кулаки, и не верится, что такое могло происходить с маленькими, беззащитными детьми, что все это они смогли пережить, выстрадать, вынести. Но все это было, и свидетелем тому — их память.
Людмила Тимофеевна Козенкина (Люда Дмитриева) ленинградка, много лет проработала на заводе «Красный треугольник». Свое коротенькое письмо начинает так: «Не могу спокойно вспоминать о своем детстве.
Пишу это письмо, а слезы застилают глаза, не вижу строчек.
Родилась я в Ленинграде в 1929 году, и когда началась война, мне было 12 лет, но я все помню, как сейчас. Мы с мамой жили тогда в центре города, на проспекте 25 Октября, сейчас это Невский проспект, в доме № 146, кв.70. Мама работала курьером в Доме культуры имени Ленина. Жили мы с ней дружно, счастливо. Радовались каждому дню. Но однажды она прибежала домой сильно встревоженная, я никогда не видела ее такой. Она вдруг прижала меня к себе и зарыдала. Так в наш дом пришла весть о войне. Для меня в том возрасте все происходящее было не очень понятно, но прошли месяцы, и я на себе испытала, что значит это страшное слово. Началась блокада: бомбежки, холод, голод, смерть. Помню, как мы с мамой ходили в Филипповскую булочную и в темноте на пронизывающем морозном ветру часами выстаивали огромные очереди, чтобы получить маленький брусочек хлеба — 125 блокадных граммов. Большую часть его мать, конечно, отдавала мне, потому сама быстро стала слабеть, а затем и вовсе слегла. В нашей комнате был такой холод, что на стенах блестел иней. Чтобы обогреть маму, я помогла ей перейти в кухню и уложила на плиту, которую стала понемножку протапливать старыми газетами, книгами, лишним бельем, потом сломала и сожгла стулья, а затем в печь полетели и мои школьные тетрадки и учебники. За хлебом я теперь ходила одна. Улицы были пустынны, только нет–нет да и встретится кто-нибудь, тянущий сани с завернутым в простыню покойником. Сколько их, ленинградцев, лежит теперь на Пискаревском мемориальном кладбище! Там похоронена и моя мама. Не помогла ей моя забота, она умерла 22 февраля 1942 года. А я вскоре попала в детский дом, который располагался в нашем же доме, этажом ниже, в помещении детского сада. Так я стала воспитанницей 1‑го детдома Смоленского района города Ленинграда».
Галина Андреевна Гунченко (Галя Кириллова) из станицы Отрадной, что на Кубани. В 1942 году ей было шесть лет, но она тоже многое помнит.
«Мы жили в Ленинграде на Петроградской стороне. Отец ушел в ополчение и в первые же дни погиб. Нас у матери было трое: я, брат младше меня и еще сестренка, совсем крошка. В памяти осталось: пустая квартира с двумя железными кроватями (деревянную мебель сожгли, отапливая квартиру), ужасающий вой сирены, грохот бомбежки и голод — все время страшно хотелось есть. Помню еще, что мама варила нам лепешки из столярного клея и горчицы, которую сначала долго вымачивала, чтобы она потеряла горечь. Однако скоро не стало и этого. Через несколько дней от голода умерла младшая сестренка, а потом не смогла вставать и мама. Мы с братом какое–то время еще держались, и я несколько раз ходила в магазин с хлебными карточками, выстаивая километровые очереди. Но потом и я уже не могла спускаться по лестнице. Больше ходить за хлебом было некому…