Однажды в нашу квартиру пришли какие–то женщины и заявили, что меня с братом они забирают с собой. Мы заплакали, прижались к маме, а она вдруг тоже сказала, чтобы мы шли с тетями, потому что они дадут нам покушать. В тот день, превозмогая слабость, мама поднялась с постели и помогла женщинам собрать нас. Помню, что она сама зашила в подкладку пальтишек наши документы, потом проводила до двери, обняла, поцеловала… И больше мы с братом никогда ее не видели».
Ленинград, конец 1941 — начало 1942 года. Блокада. Жесточайшие обстрелы и бомбежки города, морозная зима, невыносимый голод уносили множество жизней не только тех, кто с оружием в руках сдерживал натиск гитлеровских полчищ, но и тех, кто в невероятно трудных условиях продолжал работать на заводах и фабриках города, помогая фронту одолеть врага. Общую ношу беды вместе со взрослыми несли и дети, но и в это страшное время власти города старались делать все возможное, чтобы облегчить участь маленьких ленинградцев, чтобы спасти их от неминуемой гибели. А ранней весной 1942 года детей начали вывозить из Ленинграда по единственной живой нити, соединявшей его с Большой землей, — ледовой дороге через Ладожское озеро. То был неимоверно трудный и смертельно опасный путь, проходивший под постоянными вражескими обстрелами среди предательски скрытых под легкой порошей огромных полыней, пробитых фашистскими бомбами и снарядами.
«Через Ладогу нас везли на старых, разбитых автобусах, — пишет еще одна ленинградка, Елизавета Афанасьевна Желницкая. — В том, где ехала я, не было даже сидений. Все дети и воспитатели сидели прямо на дырявом полу, прижавшись друг к другу. Через пол и рваные, пробитые осколками бока автобуса видно было, что ехали мы по воде, покрывшей лед, а над нами, словно брезент, колыхалась из стороны в сторону вся изрешеченная пулями верхняя часть салона автобуса. Было холодно и страшно. Когда мы проехали примерно половину пути, в сером небе появились черные самолеты, послышались противный вой и взрывы бомб, пробивающих лед. Одна из бомб оглушительно разорвалась где–то совсем рядом. Нас обдало водой и осколками льда, а еще через секунду сзади раздался душераздирающий крик, мы все повернулись туда и через дыры в автобусе с ужасом увидели, как одна из машин с такими же, как мы, детьми переворачивается и уходит под лед. Мы тоже закричали от ужаса, заплакали. До сих пор стоит у меня в глазах эта жуткая картина.
Потом мы ехали в теплушках, как называли тогда — «телячьих вагонах». Помнится, кормили нас в дороге галетами и сгущенным молоком, а вот с водой, особенно горячей, было очень трудно. Не на всех станциях нашим воспитателям удавалось достать ее, и тогда кто как мог растапливали снег.
На всех остановках к эшелону приходили люди. Они откуда–то узнавали, что везут ленинградских детей, и приносили к вагону еду.
Несколько раз на стоянках мы оказывались вместе с военными эшелонами, и тогда очень много солдат приходили посмотреть на нас, угостить кто чем мог. Некоторые, помнится, искали своих детей, и, по–моему, кто–то даже находил малышей и забирал с поезда. Но особенно памятна мне одна большая станция. Это был уже изрядно разрушенный Сталинград. Не знаю, правда, почему запомнился мне этот город. Скорее всего, потому, что именно там на нас налетели немецкие самолеты и была сильная бомбежка. Все составы тогда очень быстро ушли со станции, но нас потом еще раз бомбили в дороге, наш вагон, правда, не пострадал. Помню только, что снова, как и в Ленинграде, было очень страшно».
Казалось бы, война для этих детей уже кончилась — поезда уносили их в глубь страны от разрухи, голода, холода и бомбежек к теплу, тишине и хорошему питанию, но, как ни тяжело сейчас говорить об этом, не все маленькие ленинградцы той трудной военной весной 1942 года увидели солнечный цветущий юг.
Многие из них умерли в дороге от ран, обморожений и истощения, полученных еще в Ленинграде в холодных квартирах и подвалах, под обломками рухнувших зданий, откуда их удалось достать спасателям, многие погибли в пути при вражеских налетах на эшелоны.
Тяжелые воспоминания о поездке на юг остались в памяти московского шофера Виктора Савельевича Селякова. Он тоже родился в Ленинграде, семья была большой — четверо детей. Когда началась война, отец ушел на фронт, а мать с тремя детьми погибла во время бомбежки. Так Виктор тоже попал в 1‑й ленинградский Смольненский детдом, с которым и был эвакуирован из блокадного города.
«Наш состав избежал бомбежки, — вспоминает он. — Но где–то в самом начале пути его обстрелял фашистский самолет. Сначала он очень низко пролетел вдоль состава, машинист паровоза стал сигналить, и многие дети собрались у приоткрытых дверей и окон вагона. Фашист, конечно, видел, что в поезде едут дети. Кроме того, как говорили нам воспитатели, на крышах вагонов были нарисованы красные санитарные кресты. Однако гитлеровский ас все равно стал с ожесточением обстреливать состав из пулемета. Когда мы услышали стрельбу, особенно малыши и девчонки, страшно перепугались, попадали на пол вагона, забились под нары. Но пули крупнокалиберного пулемета легко пробивали дерево, и ничто не могло спасти нас. Трижды заходил фашист над составом, трижды слышали мы противный вой самолета с характерным пулеметным треском, и трижды разлетались по вагону щепки от пробиваемых пулями досок крыши вагона…