Как сейчас помню, старостой нашего класса (я училась тогда в четвертом) был Витя Арчибасов. Коренастый, курносый, немного веснушчатый, очень подвижный, общительный мальчуган. Возможно, благодаря ему у нас сложились самые дружеские отношения с местными учениками, как мы их называли, «семейными».
Отрадненские ребята постоянно таскали нам из дому съестное, поддерживали как могли. И к лету мы уже значительно окрепли, могли самостоятельно ходить к реке Уруп, в больничный сад.
Но снова пришлось нам пережить горькие минуты, когда через станицу проходили наши отступающие части, а вскоре пришли и немцы. Не знаю, каким образом удалось директору Анастасии Ефимовне Волковой связаться с местным населением, но в первые же дни оккупации к нам стали потихоньку приходить жители из станиц и хуторов и забирать детей в семьи. Многие ребята, однако, остались в детдоме. Мне до сих пор непонятно, откуда воспитатели брали продукты, чтобы прокормить нас. Все мы благодарны этим мужественным, преданным людям за то, что выжили в то жуткое время. Низкий поклон им».
В своем письме Эльга Эрнестовна лишь вскользь коснулась жизни детдомовцев во время оккупации. Видимо, эти воспоминания больно ранят ее сердце. Но автору этих строк удалось разыскать еще одну бывшую воспитанницу Отрадненского детдома — Евгению Максимовну Хамидулину из Грузии. Вот что осталось в ее памяти о жизни в Отрадной маленьких ленинградцев в трудные месяцы осени 42‑го и зимы 43‑го годов: «В ту осень 1 сентября не стало для нас праздником первого звонка, да и вообще, пока в станице были оккупанты, мы не учились. В школьном дворе не слышно было, как прежде, веселых ребячьих голосов, там стояли теперь большие немецкие военные машины, а солдаты, которые на них приезжали, вели себя развязно, нагло, вызывающе, всем своим видом давая нам помять, что хозяева здесь они.
Однажды фашисты ворвались к нам в помещение и стали всех выгонять на улицу. Во дворе они построили нас в шеренгу. Когда мы, дрожащие от страха, сбились в длинный неровный ряд, один из офицеров стал ходить вдоль строя и выталкивать из него некоторых детей. Потом он подошел к воспитателям и тоже вытащил из строя одну из наших воспитательниц и ее маленькую дочь, которая стояла тут же, прижавшись к матери. Помнится, в этот день из нашего детдома увезли тринадцать человек. Мы, конечно, сразу ничего не поняли, но потом воспитатели объяснили нам, что немцы отобрали среди нас детей еврейской национальности и что всех их расстреляли за станицей. Совершенно случайно спаслась лишь одна из еврейских девочек — Женя Прудиус. Она где–то замешкалась, не успела на построение и так избежала казни. Потом мы долго скрывали ее от немцев в туалете.
Жутко стало жить в одном доме с убийцами, но что мы могли сделать?
Наступила зима, самое трудное для нас время. Стало очень плохо с питанием, гитлеровцы забирали для себя все дрова, а мы топили чем попало, поэтому в наших комнатах был ужасный холод. Многие дети заболели. Мы забыли даже о том, что приближается Новый год. Об этом напомнили немцы. Однажды они привезли елку и установили ее в зале. Сначала пьяными голосами сами горланили там песни, а потом согнали туда и нас и стали заставлять петь по–немецки. Под звуки губной гармошки мы нестройно бормотали какие–то малопонятные слова, у нас, конечно, ничего не получалось, но это не смущало гитлеровцев, наоборот, приводило их в неописуемый восторг. Они заставляли нас по многу раз повторять одно и то же и при этом, скаля зубы, громко хохотали, больно тыча в нас пальцами. Невесело нам было у той елки, потому что, глядя на зеленую лесную красавицу, нам хотелось петь русскую песню «В лесу родилась елочка…».
После этого новогоднего «торжества» прошло, мне кажется, не очень много времени, и вот однажды утром мы проснулись от радостных криков, доносившихся с улицы. Забыв о холоде, все бросились к окнам и увидели, что по станице скачут казаки с красными звездочками на шапках. Мы сразу все поняли, закричали «ура!», схватили кто что успел из одежды и выбежали на улицу.
Как сейчас помню, казаки наварили для нас огромный котел супу, и мы в то утро, пожалуй, впервые за многие месяцы ели сколько хотелось. А вечером нас повели в Баню. Пишу это слово с большой буквы не случайно, ведь во время оккупации мы не могли даже мечтать о бане. Так что тот банный день стал для нас настоящим праздником».