Однако не успело еще на цветочных грядках завязаться семя, как и сюда, в предгорья Кубани, пришла война. Но раньше оккупантов долетели до станицы слухи, что фашисты не щадят никого, даже детей, если узнают, что они из семей коммунистов, советских работников или красных командиров. Что особенно жестоко расправляются они с евреями, а среди воспитанников Белоруссовой были дети и этой национальности. Да и самой Юлии Ивановне люди советовали раздать детей местным жителям и уходить с отступающими войсками, потому что, если фашисты узнают, что она была депутатом райсовета, расстреляют немедленно. Однако Белоруссова стояла на своем: «Детей не брошу, да и сама никуда не пойду. Пока буду жива, ни одного ребенка фашистам не отдам».
В первые же дни после появления оккупантов в станице в детдом пришли два немца, а с ними полицай из местных. К счастью, в это время большинство детей с воспитателями ушли на Уруп купаться.
Старшая же группа осталась в своей спальне, где девчушки собрались порукодельничать. Увидев в окно, что к их домику приближаются какие–то незнакомые люди, и решив, что к ним прибыла очередная комиссия, дети сели в кружок и, чтобы показать, как весело им живется, громко, задорно запели одну из выученных недавно песен:
Услышав это, Юлия Ивановна Белоруссова в первый момент растерялась. Услышали песню и немцы, но они, по всему видно, пока не уловили ее смысл, и один из них даже похвалил девчат:
— О, здесь весело. Песня карош…
Полицай же испугался, зло глянул на Белоруссову. Что было делать? Юлия Ивановна хотела было крикнуть детям, чтобы прекратили пение, но окрик мог насторожить немцев. А из открытых окон с еще большим задором летели слова припева:
Тут Юлия Ивановна увидела на крыльце домика, из окон которого летела песня, сохнувшее на веревке чье–то женское нижнее белье. Извинившись за беспорядок, она попросила «гостей» минутку подождать, метнулась к крыльцу, быстро сдернула с веревок белье, юркнула в дверь и шепотом:
— Тише, детки мои, тише… Это немцы… — А потом уже спокойнее: — Но вы не бойтесь, я с вами… Шейте, шейте, работайте.
Но, увидев среди девочек Марину Кейзман, Женю Хайкину и Дору Шандалову, быстро откинула свисавшую со стола до самого пола скатерть и жестом приказала им залезть под стол, строго шепнув:
— И чтоб ни звука, ни шороха…
Когда дети спрятались, она, поправив скатерть, нарочно широко распахнула двери:
— Еще раз прошу простить… Мне так неловко. Пожалуйста, заходите, посмотрите, какие у нас славные детки…
Немцы вошли в комнату, внимательно оглядели ее. Один из них подошел к столу, поворошил какие–то бумаги, затем пристально обшарил взглядом притихших детей. Наконец, натянуто улыбнувшись, глядя на кого–то, сказал:
— О, карош девичка, очень карош…
Оккупанты еще с минуту постояли у порога, о чем–то поговорили между собой по–немецки и не спеша вышли.
Юлия Ивановна тихонько притворила дверь в комнату к детям и, пока фашисты спускались с крыльца, одним движением успела протереть за ними пол случайно попавшейся под руки шваброй с мокрой тряпкой. Сделала она это машинально, а сама подумала: «Не только следа, духа вашего здесь больше не будет».
И она действительно смогла сделать так, что за время оккупации ни сотрудники, ни один из 128 ее воспитанников не пострадали от рук вражеских солдат.
Чтобы постоянно держать детдом вне поля зрения оккупационных властей, она нашла довольно простой, но, как оказалось, надежный способ.
Когда ее вызвали в комендатуру и немецкий офицер на ломаном русском языке потребовал от нее представить списки сотрудников и воспитанников детдома, она «искренне» удивилась: «Какие списки? Беспризорных детей по дорогам да по станицам насобирала. Не все малыши и фамилии–то свои знают. А воспитатели… большинство тоже случайные люди, беженцы. А местность тут непаспортизированная, не у всех и документы–то есть. А что делать? Пришлось брать на работу. Хорошо, хоть эти согласились… Кому охота ухаживать за вшивыми, чесоточными да тифозными детьми…»