Вот она слушала как надо – ахала, прижимала к груди руки и утирала глаза платком.
– Я долго говорил Шуше о моей любви. Сначала она рассердилась и хотела меня побить, даже один раз стукнула, очень больно. Но я собрал все красивые китайские слова, какие только знаю. Сказал, что буду с ней до конца дней. Что готов быть ее слугой и выполнять все ее прихоти. Что сделаю ее самой счастливой китаянкой на свете. И всё время на нее смотрел, а господин знает, как я умею смотреть на женщин. Она начала слушать. Потом задумалась. Потом согласилась…
– Это удивительная любовная история! – всхлипнула Мона-сан. – Почти как наша. Правда, Эраст?
Господин мрачно молчал.
Приближался тягостный миг. Маса укрепил свой дух, повернулся к Фандорину.
– Вы… отпустите меня, господин?
– Как я могу тебя не отпустить? В свое время ты сам затеял весь этот ц-цирк с «господином» и «вассалом». Тебе и решать, когда он закончится. Но я вижу, что ты чего-то не договариваешь.
Следующий этап беседы был не менее трудным. Маса начал издалека:
– Тигрица вырастает тигрицей, потому что она дочь тигра и выросла в тигриной стае. Шуша – телохранительница из Запретного Города. Ее выбрали для этой судьбы с детства, ее воспитывали дворцовые боевые евнухи, люди суровые и жестокие. Она живет по внутренним правилам, которые могут показаться чудовищными. Пройдет еще много времени, прежде чем Шуша под моим влиянием изменится…
– Давай короче, а? – попросил господин.
– Я сказал, что мне нужен Заенко, потому что он злодей, и, если ей я дорог, она должна мне его отдать в знак своей любви…
Маса замялся.
– А она что? Отказала?
– Нет, согласилась… Но сказала, что я тоже должен доказать свою любовь. Один лаода в обмен на другого.
– Что? – не поняла Мона-сан.
– Я должен убить своего господина, и тогда Шуша мне поверит, – объяснил ей Маса.
Мона-сан вскрикнула, а Фандорин хладнокровно заметил:
– В сущности, логичное контрпредложение. У вас с ней может получиться интересная п-пара.
– Я, конечно, не стану убивать господина, – объяснил Маса испуганной госпоже. – Я просто скажу, что убил его. Пусть эта маленькая ложь останется на моей совести.
– Маленькая? – оскорбился Фандорин.
А Мона-сан пролепетала:
– Она на слово не поверит!
– Мне – поверит. Я буду очень убедителен. Только отпустите меня, господин, без горечи. И пожелайте счастья.
Просьба была произнесена чувствительно, сквозь слезы, которых Маса нисколько не стеснялся, ибо еще много веков назад сказано:
Но господин, вместо того чтоб растрогаться и обнять старого друга, рассеянно спросил:
– А какой императрице она служила – Цыси-тайхо или Лунъюй-тайхо?
– Я не спрашивал. Какая разница? Шуша сказала, что покинула службу восемь лет назад.
– Значит, императрице Лунъюй, потому что Цыси умерла в девятьсот восьмом. Понятно.
– Что вам понятно? Вы тянете время, потому что не хотите меня отпускать! – рассердился Маса. – Вы не ответили на мой вопрос!
– Конечно, иди. Я тоже желаю тебе с-счастья.
И отвернулся – несомненно, чтобы скрыть увлажнившиеся глаза. Зато Мона-сан обняла Масу и нежно молвила:
– Я очень за вас волнуюсь. И мне ужасно хочется увидеть женщину, которая так на вас подействовала.
– Пока нельзя. Сначала мне нужно ее перевоспитать… – Он понизил голос – не хотел, чтоб услышал господин, но Моне-сан можно было это сказать. – Мне уже слишком много лет, чтобы потратить их на завоевание Китая. И на что мне Китай? Я хочу быть счастлив в любви, как счастливы вы и господин. Со мной Шуша изменится. Может быть, у нас тоже родится ребенок. Она ведь еще молодая, ей только тридцать три года. Любовь и материнство делают чудеса. И когда это произойдет, мы разыщем вас. И снова будем рядом.
Мона-сан всхлипнула. Он тоже плакал, вытирая щеки рукавом.
К назначенному месту Маса шел порхающим шагом, в груди трепыхала крылышками разноцветная бабочка. Это и есть любовь, думал он. Вот, оказывается, какая она. Совсем иная, чем я воображал.
Шуша велела идти от товарной станции вдоль ржавых рельсов заброшенной железнодорожной ветки до будки обходчика.
Вот и маленький облупленный домик с зияющей дырой окна. До будки оставалось метров пятьдесят, когда Маса увидел Шушу. Она сидела под кустом на корточках, дымя своим длинным мундштуком.