А Черный оскалился:
— Ловко сработано. Аплодирую. Кто это из вас такой ушлый? Я-то наверху был, с полки не падал.
— Врешь, фармазонщик! — кинул ему матрос. — Ты тоже спрыгнул. Спрашивается, зачем?
— Ой, матушки, ой, беда! Ой, пропала я! — верещала внизу тетка, всё елозя по полу. — Хоть домой не вертайся!
Дверь с грохотом откинулась.
— Кто тут глотку дерет?! Сказано было: не базланить!
Все застыли.
В проеме, подсвеченный красноватым светом керосина, в обрамлении черноты, стоял страшный человек. Был он в солдатской шинели и городской шапке меховым пирожком, видно, только что с кого-то снятой. Лицо бородатое, буграми, глаза дикие, в руке обрезанная с дула и приклада трехлинейка. Через плечо у разбойника был мешок.
— Эй ты, на полу! Села и заткнулась!
Баба плюхнулась на место. Она продолжала рыдать, но беззвучно. Слезы лились потоком.
— Купейные, — с удовлетворением произнес разбойник. — Значится, есть что взять. Сами отдадите или грохнуть кого для острастки? У тебя что? — начал он с гимназиста.
— Вот, — показал тот альбомчик. — Марки. Надеюсь поменять на еду. Паму на войне убили. Мы с мамой вдвоем остались. Голодаем. Но вы берите, товарищ. Хорошие марки. Даже Мадагаскар есть.
Грабитель только выматерился. Вырвал альбом, стукнул им паренька но голове, швырнул на пол.
— У тебя? — нагнулся он к девке.
— Дяденька, я с Калиновки, — подняла она чумазое лицо. — Десять верст от Безенчука. Савела-кузнеца дочерь. Может, знаете?
— Слышал. А чё грязная такая?
Сразу успокоившись, девка сверкнула зубами.
— Подумала, вдруг чужие кто, вот рожу и перемазала. Не снасильничали бы. Своих чего бояться.
Лихому человеку не понравилось, что его можно не бояться. Он вскинул обрез, выпалил в потолок. Сверху посыпалась труха. Девка завизжала. Заголосили и в вагоне.
— Клади в мешок всё ценное! Ну! После кажного обыщу. Если что найду — убью!
И передернул затвор.
После этого грабеж пошел как по маслу. Первым свесился матрос, отдал часы. Поп, недолго поколебавшись, вытащил серебряный крест. Даже Яша, косясь на дуло, выругался и сдернул с пальца два перстня.
— А ты, курица? — замахнулся бородатый на плачущую тетку.
Та задрала юбку, шмякнула на стол воблу.
— На, забирай последнее, подавись. Нет у меня ничего больше, без тебя ограбили…
Ткнулась головой в стол, затрясла плечами.
Оставался только японец. Сначала он рассматривал бандита с интересом, но скоро заскучал и даже зевнул.
— У тебя что есть, узкий глаз? Знаю я вашего брата. Пошарить, и золотишко сыщется.
— Есть, — кивнул Маса и снова зевнул. Его клонило в сон. — Золотые десятки.
Грабитель удивился. Наставил обрез.
— Давай! Куда запрятал?
— Вот сюда. — Маса похлопал себя но груди. Там, в шелковой сумочке, лежали последние восемь червонцев. — Бери сам, круглый глаз.
Он еще не решил, сломать ли невежливому нарадзумоно запястье, когда протянет руку, или только вывихнуть.
Но нарадзумоно его удивил — сразу, безо всяких проволочек, выстрелил, метя в лоб. Видно, у железнодорожных разбойников человеческая жизнь и правда шла в копейку.
Ог пули, Маса, конечно, уклонился. Еще не распрямившись, выбросил руку, вырвал оружие, сделал ногой подсечку, и плохой человек бухнулся на колени.
Поскольку пуля ударила совсем близко от господина, Маса обернулся — и обмер.
Эраст Петрович сидел всё так же неподвижно, но на виске остался длинный ожог от пролетевшей вплотную пули.
В глазах у Масы помутилось от ярости.
— Буккоросу дзоооо!!![1] — взревел он, отшвырнув обрез.
Схватил негодяя, потревожившего мирный сон господина, за горло. Другую руку, сжатую в кулак, занес, намереваясь проломить подлому акуто его поганую переносицу.
Тихий, скрипучий голос недовольно произнес:
— Соннани сакэбу на.[2]
Не веря ушам, Маса оглянулся.
Глаза господина были приоткрыты.
— Дамарэ. Атама га итаи [3], - сказал Эраст Петрович, шурясь.
Первый и самый важный долг в жизни человека — благодарность. Она прежде всего.
Поэтому сначала Маса поставил на ноги грабителя, сунул ему кошелек с червонцами и поклонился.
— Спасибо тебе, посланец доброй кармы… Куда ты? А твое ружье?