И пинком-тырчком-коленкой!
Шелохнулись без охоты квелые‚ линялые‚ зеленью тронутые‚ мхом проеденные‚ заскрипели дружно нерасхоженными суставами:
– Ты чего нас подняла? Чего всполошила? Где они‚ твои молодушки? Было бы из-за кого.
– А ну‚ в пары становься. Ногу держи. Голову задирай. Замри – не падай! Щас всех пересватаю.
Река текла перед ними.
Медовая гибельная лава‚ что перекрывала путь.
Сидел на ее берегу старый еврей Фишкин‚ обтирал птицу носовым платком‚ жаловался‚ бурчал-выговаривал за неосторожность‚ а она покорно подставляла крылья‚ бока‚ шею‚ утешала-оправдывалась. И было им вдвоем хорошо.
– Так‚ – решил завтрашний старик и пригнулся для броска. – Очнулись‚ мужики. Встали-потопали.
Они перекинули скамейку через тягучий поток и уходили без оглядки на другую сторону‚ скорым шагом от гиблого места‚ как уходят из окружения через отбитый у врага мост. Три старика без жалости и раскаяния.
Шелохнулись тени на газоне‚ поднимались со стоном на онемелые ноги‚ липли теперь к ним‚ бесконечной процессией через поток. И кто оглядывался – отставал. Кто спотыкался – падал в медовую реку. Кто падал – уплывал без возврата мимо одноногой птицы‚ а она считала потери.
– Запевай‚ – велела бабка-командирша. – С пересвистом. Чтоб невесты за версту учуяли!
А они молчат. У них дыхания нет. У кавалеров занюханных. Им бы угнаться да не отстать – вот и весь пересвист. Хромой с кривым. Да косой с плешивым. Да горбатый с расслабленным. Да с клюшкой. Да на костыликах.
– Эва! На дохляков кто позарится?
Обиделись. Надулись. Вспомнили прежние победы. Набрали воздуха полные груди. Подпрыгнули-подсвистнули. И дружно‚ в ногу‚ отмахивая весело‚ от плеча на сторону:
Дорогая моя Шура‚
Шура из-под Вологды.
Погуляем‚ моя Шура‚
Пока обе молоды.
Тут‚ вроде‚ колыхнулось. Почудилось-показалось. Как лист шелестнул нехотя:
Я теперя не твоя‚
Я теперя Сенина.
Он вчерась водил меня
Слушать речи Ленина.
Растерялись. Сбились с ноги. Запутались и затолкались.
– Бабка‚ – сказали кавалеры‚ поигрывая костыликами. – Заманила‚ Сусаниха чертова? Поматросила и бросила? Это ж разве молодушки? Это ж активистки бесполые.
А она:
– Ништо‚ женихи. Отобьем бабочек. Отымем у супостата. Не всё им, кой-чего и себе. И раз! И дружно!
С крыши капает вода‚
Да узнаёт милой года:
"Сколько‚ Маня‚ тебе лет‚
Да ЗАГС запишет или нет?"
Те и сдались. Сомлели. Покорились мужскому напору. Сознательность – дело‚ конечно‚ хорошее‚ да и одной оставаться – навоешься. И визгливо‚ и радостно‚ с полной своей отдачей‚ идя на тесное стариковское сближение:
Я стояла у ворот‚
Спросил милый: "Какой год?"
Совершенные лета‚
И никем не занята.
Бабка взгромоздилась на скамейку‚ глядела из-под руки на проходивший мимо отряд. Как парад принимала. Колонну женихов на марше. Хромого с косым. Да кривого с горбатым. Да с клюшкой. Да на костыликах.
– Всё. Дальше шагайте сами. Там пруд. Вокруг бабы несчитанные. Скажете – от меня.
– А ты? Шла бы с нами.
– А мне делов не переделать. Кульером работаю. Пакеты таскаю. Письма-квитанции. Скороход ваша бабка на старости лет. Входящая-исходящая.
– Старая‚ – попросили‚ – угомонись‚ подруга. Внучатки пускай работают‚ лбы здоровенные. Их теперь черед.
– Дак они ж у меня в тюрьме кукуют‚ близнятки мои. Колька подследственный да Петька подконвойный. А может‚ и наоборот.
– Да что ты?
– Да то. Собрались к вечеру‚ инструмент спроворили‚ хлеба краюху‚ сказывают на пороге: "Ты у нас‚ красавица‚ в бархате жить станешь". Я им: "Вы куда?" – "На дело‚ умница. На рысях на большие дела. Не всё им, кой-чего и нам". И ускакали‚ поганцы. Вот я теперь и нарабатываю‚ близняткам на передачи‚ проглотитам моим. Кольке – мешок полный‚ Петьке – рюкзак цельный. А они: "Не журись‚ девушка‚ в сапожках гулять станешь. На путину поедешь‚ крабов увидишь".
И пошлепала в свою сторону.
Она шла за стариками по боковой дорожке. Голова набок. Глаза скорбные. Руки донизу. Пальцы перебирают подол. И черная машина катила за оградой‚ будто с малого уклона‚ резиной терлась о борт.
– Я ведь какая была? – говорила. – Я ведь такая была. Упрямая. Настырная. Своевольная. Пробивалась в него долго‚ отчаянно‚ безуспешно‚ и когда‚ наконец‚ сдалась‚ он меня принял. Радость моя! Удача невозможная. От него яблоками пахло. Антоновкой.
– Ничего этого не было‚ – сказали обиженно из черной машины. – Нам ли не знать?
– Бебу спроси. Фиму-дурака. Тахту скрипучую. Он говорил: "Нас интересуют ваши тридцать. И сорок. И пятьдесят ваших лет". И еще: "Я приснюсь тебе в ночь перед возвращением. Жди". И я жду.
– Себе-то не ври‚ – скажет на это Беба‚ ненужная ее подруга.
– Кому тогда врать? – скажет Фима-дурак.
Встали толпой потрясенные женихи.
Жались кучкой постаревшие враз невесты.
Тянули басовито и похоронно:
Последний год‚
Последний час‚
Последний вечер
Я у вас.
Последняя
Минуточка‚
Прощай‚
Прощай‚
Анюточка.
Бом-бом-бом!
Зыбило пруд. Морщило гладь. Ежило размытые пятна. Колыхалась на неспокойной воде долбленая лодочка-однодеревка‚ челн-перевертыш‚ как гроб без крышки. Легким ветерком подгоняло его к берегу‚ к темной громаде ресторана‚ словно просился он обратно‚ к живым. Тогда его отпихивали багром.
Она подходила медленно‚ сторожко‚ шаг за шагом‚ тянула голову‚ маленькая и напуганная‚ заглядывала в лица‚ как искала потерянное:
– Здравствуйте‚ – а вот и вы. Здравствуйте‚ вас не узнать. Здравствуйте‚ не виделись с прошлых похорон. А вы чей родственник? – здравствуйте.
Они догнали ее‚ три старика‚ попросили дружно:
– Идем с нами. Мы тебя принимаем.
А она:
– Где можно встретиться в наше время? Только на похоронах. Чтобы собрать всех вместе‚ кто-то должен пожертвовать жизнью.
Подходил величественный распорядитель с крепом на рукаве‚ почтительно склонял голову:
– Теперь вы.
– Нет‚ – говорила. – Еще рано. Жизнь впереди.
Но толпа расступалась безмолвно.
– А ты кто такой? – оскалился завтрашний старик.
– Я артист‚ – отвечал распорядитель. – Из соседнего театра. Наш коллектив взял шефство над этой церемонией.
– Ты трагик?
– Не сказал бы.
– Комик?
– Не посмел бы. Но всё‚ что я делаю‚ я делаю красиво.
Она поднималась на возвышение‚ ступенька за ступенькой‚ старея и уставая под каждый шаг‚ а сверху уже спускался прежний плакальщик‚ зареванный и засморканный вдовец‚ и хор стариков у подножия выводил торжественно‚ слаженной академической капеллой:
Сладко попито‚
Поедено‚
Похожено.
Вволю корушки
Без хлебушка
Погложено...
– Три минуты‚ – предупредил распорядитель.
Зависала высоко над водой помешавшаяся от горя старуха с распущенными волосами‚ черную шаль волочила по полу‚ бренчала браслетами на сухом запястье‚ трясла без отдыха седой головой‚ а глаза молодые‚ в глазах боль‚ глаза не смирились еще со старым своим телом.
– Я какая была? Я такая была. Поторопила свое счастье.
Подплыл‚ покачиваясь‚ гроб-однодеревка‚ прокружился замедленно‚ тюкнулся легонько о берег‚ как напомнил о себе.
И опять его отпихнули багром.
"...здравствуй‚ милый. Навеки теперь здравствуй!
Давно не писала тебе‚ а куда писать? Давно не кричала‚ а чего кричать? Давно не молила‚ не принимала тебя: некому уделить жизнь.
Что мне досталось? Годы несеяные.
Что мне осталось? Песок в кулаке.
Не наелась за жизнь. Не напилась. Не начувствовалась.
Хотела ребенка от тебя. Хотела ребенка для себя. Хотела пройти с тобой девочкой‚ девушкой‚ женщиной: тут‚ у воды‚ назначенный мне предел.