– Вей из мир! Горе‚ ой‚ горе!..
Он уходил вместе с отрядом‚ обернувшись и запоминая напоследок‚ немой еще и глухой‚ неподвластный пока той боли‚ что обрушится через мгновение‚ тому крику‚ что рванется из груди‚ отчаянию и пустоте вокруг‚ что навалятся‚ сокрушат и раздавят‚ а она прижимала к груди подушку‚ полную еще кислорода‚ но не могла выделить его посреди мерно качающихся голов.
– Надо идти‚ – говорила. – Меня заждались. Кислород для больной бабушки.
И встала в ряд вместе с солдатками.
Вышел из темноты человек во фраке‚ в лаковых остроносых туфлях парижской довоенной моды‚ зашагал рядом с командиром: прямой‚ сухой‚ подтянутый.
Шел‚ молчал‚ на согнутой руке нес атласный цилиндр.
Чего хотел, неизвестно.
– Время‚ – сказал‚ наконец‚ – объявлять войну. Пока нам не объявили.
– Хорошо бы‚ – согласился командир. – А как?
– Это моя прерогатива‚ – ответил человек во фраке.
– Твоя... чего?
– Мое дело. Объявлять войны‚ парафировать договоры‚ вручать верительные грамоты‚ в двадцать четыре часа покидать страну.
– А ты кто есть?
– Чрезвычайный и полномочный посол. Восемь раз объявлял войну. По приказу свыше. Девятый – сам по себе. Война объявлена‚ враг войска подтянул: пришлось воевать. – И добавил солидно: – Мне бы еще разок. Для круглого счета. Чтобы войти в историю дипломатии.
– Надо‚ конечно‚ объявлять‚ – соглашался командир. – Не то перезреем. Да только кому?
– Это последнее дело. Кого встретим‚ тому и объявим. Сколько можно терпеть от них?
Надел атласный цилиндр и скорым шагом ушел вперед.
– Ой‚ – сказал на это жирненький колобок‚ – вы мене радуете. Ай‚ – сказал‚ – вы капаете на мене бальзам. Уй‚ вы пробуждаете в мене сладостные видения. От моя казарма‚ от мой дом родной‚ от качуся в танке по горе крутой...
– Молчи‚ жидовское отродье‚ – пригрозили со скамейки.
– Да что же это такое‚ на самом-то деле? – хором завопили бульвары. – Что он своих-то обзывает?
– Какой он мне свой? – сказали. – Бердичевский волк ему свой. Талмудист крещеный. Славянофил пархатый. Обрезанный недорезанный.
И все повернулись к нему:
– Рассказывайте.
Он сразу сник‚ жирненький говорок‚ сломался на глазах‚ масляный колобок‚ похудел и осунулся‚ раскололся и выложил начистоту.
И вот что они узнали:
Пришло время‚ подперла беда‚ стало ему неуютно в нижней‚ ответственной конечности‚ и пошел говорок к крупному специалисту‚ старичку-сморчку‚ спустил без лишних слов форменные галифе: "Беспокоит‚ батько". А сморчок с первого взгляда: "Фимоз. У тебя‚ братец‚ фимоз". – "Щё це таке?" – "Це‚ – говорит‚ – нехорошо. Омрачит твое це сладкие моменты близости с супругой. К непоправимым приведет последствиям при отправлении надобностей. Оперировать‚ – говорит‚ – надо твое це и немедленно". Говорок подумал-подумал и так сказал: "Режь‚ батько. Кромсай-полосуй: тебе виднее. Только под местным валяй наркозом‚ чтоб не прерывать ни на секунду бесперебойное командование над вверенным подразделением". Вот народ собрался перед операционной‚ офицерско-сержантский состав с бутылками наперевес‚ телефон провели к столу‚ радиста с передатчиком‚ и крики оттуда благим матом‚ во всё время операции: "Проверить матчасть! Сменить караулы! Повысить политуровень! Батько‚ не шибко! Не шибко‚ батько! Хоть чего оставь на развод!.." Наконец‚ выкатывают. Крики‚ приветствия‚ пальба из базук‚ а за каталкой шагает старичок-сморчок‚ улыбается мерзко: "Принимайте своего еврейчика". Тут они на него полезли‚ верные подчиненные: "Ты чего такое говоришь на нашего командира‚ слепая твоя кишка? Чего говоришь?!" – "Чего говорю‚ то и есть". Хотели они его под танк кинуть‚ да командир не допустил: "Батько‚ не шути. Не шути на мене‚ батько." А тот: "Какие тут шутки? Проведено классическое обрезание. Отрезана крайняя плоть. Точь в точь‚ как у евреев". Хотели они его на мину посадить‚ да командир не дал: "Батько‚ пришивай взад. Переделывай взад‚ батько". А тот: "Что отрезано‚ того не пришьешь. Еврея‚ братец‚ не переделаешь". И ушел себе. А наутро командира в штаб. "Пиши объяснение". – "Та про что?" – "Та про всё". Сидит комиссия‚ глядит сурово‚ глаз щурит‚ как через прицел. "Расстегните. Спустите. Покажите. Выйдите". Показал‚ вышел‚ а они совещаются. "Войдите. Застегните. Слушайте". И зачитали решение: "Не еврей‚ но подделывается. Не иудей‚ но прикидывается. Не жид‚ но близок к тому". – "Разрешите идти?" – спрашивает. "Куда ж ты теперь пойдешь? Полк мы тебе не доверим. Батальон отберем. Ротой из-за тебя жертвовать не станем. Взвод не поручим. Отделение не дадим. Пшла вон отсюдова‚ израильская военщина!" И выкинули его в отставку.
– Сознался‚ жиденок‚ – ласково сказали со скамейки. – Давно бы так.
– Да как ты узнал?! – завопили завистники. – Как угадал-вычислил? Поделись опытом!
– Нюх. Чутье. Глаз-алмаз. Я ихнюю породу сквозь штаны вижу.
– У мене фимоз‚ – заныл говорок. – У мене оправдание. Как в баню иду‚ справку на него вешаю...
Ссыпались волосы. Отслаивались ногти. Крошились зубы. Лопались бронхи. Закупоривались сосуды. Выпадали грыжи. Высыпали экземы. Прободались кишки‚ толстые вслед за тонкими.
– Ваша последняя просьба?
Стоял уже у стены‚ поддерживал штаны без ремня‚ колупал ногтем кирпич – брюхо опало от переживаний:
– Сапоги дитям. Галифе жинке. А мать сыночка – никогда...
Погромыхивая на далеких стыках‚ надвигался нескончаемый обоз. Паровоз‚ вагоны чередой, и за каждым вагонным окном‚ за каждым его стеклом смутно проглядывали временем побитые фигуры. Это были они‚ привычно каждодневные‚ буднично незамечаемые‚ празднично надоедливые:
Ласковый Прищур‚
Железная Поступь Миллионов‚
Первый Среди Равных‚
Каждая Кухарка‚
Светлая Надежда Человечества.
Сидели прямо‚ глядели мертво‚ прогибали-заваливали‚ и бульвары заметно промялись под их взглядами.
– Берите почтамт‚ – говорил Ласковый Прищур.
– Нет таких крепостей‚ – говорила Железная Поступь.
– Гнев и омерзение честных людей‚ – говорил Первый Среди Равных.
– Расчищайте дорогу‚ – говорила Каждая Кухарка. – Выкуривайте из щелей.
– А в кого не попали‚ – говорила Светлая Надежда‚ – тот жив.
Воздух сипел в тормозах.
Искры сыпались из поддувала.
Патром исходила выводная труба.
Торчал машинист-страхолюдина из паровозной кабины‚ драный и косматый‚ сизоносый и багроволицый: из глаз росла шевелюра:
– Я хазаин страна. Я хазаин.
И глядел вдаль на незавоеванные еще пространства.
За кого обоз‚ тот и вождь.
Встал на пути дед голый‚ бородою обернутый‚ властно поднял руку:
– Заворачивай. Поигрались – будет. С этой эволюцией нахлебались‚ возьмемся за другую. Вот вам‚ протоплазмы‚ еще попытка.
– Да мы уж на пенсии‚ – пискнули протоплазмы с ближних и дальних скамеек. – Нам бы дотянуть до срока‚ и весь сказ.
– Цыть! Не об вас речь. Новые – они в зерне‚ в семени‚ в луковице. На пустом месте! Выхода нет.
– Есть такой выход!
Всплыл шаровой молнией борец за доброту‚ бывший застенчивый старикан – сгустком наэлектризованной злобы‚ заискрил опасными брызгами‚ сгустил вокруг напряжение до невозможного‚ предгрозовую тяжесть‚ истерическую нервозность‚ сердечную недостаточность‚ удушье и перебои. И сказал непререкаемо из глубин сгустка злыми‚ короткими разрядами:
– Есть вариант. Окончательный. Обжалованию не подлежит. На каждого одна попытка. Чтоб подобрел. И немедленно!
Мерцало опасно. Потрескивало ощутимо. Тяжелые ртутные капли отлипали по кромке‚ грузно падали на газон‚ выжигая траву‚ и борода вздыбилась‚ поискривая.
– Люди‚ – сказал дед‚ – вы на кого руку поднимаете? Ну‚ сколько можно?..
Пыхнула молния толстым‚ тугим жгутом. Коротко ударила в лоб зарядом ненависти. Разрядилась без остатка: только озоном пощекотало ноздри.
Дед грузно осаживался на колени.