— Если бы! — горько усмехнулась я. — Все гораздо печальнее. У Вероники большое доброе сердце и слабая голова. Когда мы купили у Равиля квартиру, вложили сто тысяч в его агентство недвижимости, приобрели мебель, всякие пылесосы-телевизоры и машину, у нас оставалось двенадцать штук. В долларах, естественно. Я решила, что Вероника уже большая девочка и сочтет для себя обременительным бегать ко мне за каждым центом до первой зарплаты и процентов, поэтому отдала весь остаток ей. Через неделю к моей простушке пристали какие-то сектанты и, тыча ей под нос душеспасительные брошюрки и грязных золотушных младенцев, выманили на богоугодные дела десять штук. Вот тогда-то до меня и дошло, почему Виктор на смертном одре озаботился назначением опекуна для дочки. Непонятно только, почему он оказал эту честь вашей покорной слуге. Вроде бы никаких гадостей я ему не делала. Разве что в детстве…
— Вот-вот! — встрепенулся Прошка. — Если в детстве ты была хотя бы вполовину такая вредная, как сейчас, он вполне мог получить незаживающую душевную рану. И все эти годы вынашивал страшные планы мести…
— А ты пока помолчи! — сказал Марк и спросил: — Варвара, насколько мне помнится, эпизод с сектантами имел место два месяца назад. А на что понадобились деньги сейчас?
— На театр. — Я устало вздохнула. — Это долгая история, и к тому же дурацкая, как, впрочем, все отечественные приключения Вероники. На курсах английского, куда она устроилась преподавать, работает некий Сурен. По какой-то неведомой причине он возомнил себя гениальным режиссером. Задурил головы нескольким девицам, которые не прочь покрасоваться на сцене, и создал нечто вроде доморощенной театральной студии. Среди замороченных дур оказалась сердечная подружка Вероники Людмила, работающая на тех же курсах. Она и втянула Веронику в этот вертеп. Последнее время моя замечательная кузина ни о чем, кроме студии гениального Сурена и своих будущих ролей, говорить не могла. Признаться, я тоже сваляла дурочку. Мне бы насторожиться, а я только обрадовалась, понадеявшись, что эта театральная блажь вытеснит из ее пустой головки Романа…
— Роман — это тот самый хлыщ, который вокруг нее увивается? — уточнил Марк.
— Да. Типичный альфонс — лощеный, смазливый, угодливый и фальшивый. Я до такой степени обрадовалась, что Вероника о нем больше не упоминает, что сама начала всячески поощрять ее интерес к этому сиротскому приюту Мельпомены. Откуда же мне было знать, что эта самодеятельная тусовка тоже зарится на ее деньги? Неприглядная правда выплыла наружу за день до того, как пришло письмо от Тимура. Вероника позвонила мне и виноватым тоном спросила, не могу ли я выклянчить у Равиля пару сотен долларов в счет будущей выплаты. Поскольку очередную тысячу он выплатил ей буквально за неделю до этого звонка, я, потребовав, чтобы кузина явилась пред мои ясные очи, устроила разбирательство. Выяснилось, что два месяца назад Сурен уже вытянул из моей доверчивой дурочки две тысячи долларов, которые по доброте душевной оставили ей сектанты. Он сообщил, что у него появилась возможность купить полуподвальное помещение в какой-то развалюхе, и это самое помещение — просто воплощение его мечты о собственном театре. А для полного счастья ему не хватает всего-то двух штук зеленых. Вероника, надо отдать ей должное, собиралась посоветоваться со мной, но гениальный режиссер и подколодная подруженька Людмила ее отговорили. Дескать, мне, человеку, далекому от сцены, будет трудно оценить, насколько выгодно такое вложение капитала. Зато потом, когда выяснится, что Вероника — совладелица процветающего театра, я до смерти обрадуюсь ее сюрпризу.
— Слушай, Варька, по-моему, тебе надо отказаться от этой дурацкой опеки, — не выдержал Генрих. — Нельзя же человека до самой его старости водить за ручку? Она — взрослая женщина, пусть забирает свои деньги и раздаривает их, кому пожелает.
— Так я ей и сказала, когда узнала, что вслед за двумя тысячами на покупку подвала она выложила еще две на ремонт и переоборудование помещения — уже из собственной зарплаты и процентов, которые выплатил ей Равиль.
— И что она?
— Разревелась. Просила прощения и памятью отца заклинала не бросать ее на произвол судьбы. Конечно, память ее отца для меня не очень убедительный аргумент. В конце концов, я почти не помню Виктора и не обязана питать к нему теплые чувства. Но подумай, Генрих, что станет с несчастной, если я от нее отрекусь? Да, она взрослая женщина, но при этом десять лет прожила в глубинке среди бесхитростных селян и девять — среди законопослушных граждан Америки. Современная Москва для нее — все равно что джунгли для беспомощного младенца. Если ее ограбят до нитки или, не дай бог, убьют, я же никогда себе этого не прощу.