Шофер напрягся, ожидая продолжения. Но старик молчал. И когда он понял, что от того больше ничего не добьешься, сказал примирительным тоном:
— Зря вы думаете, что я в поле обсевок. Я бы рад послужить, но не взяли — нашли плоскостопие. Так что вы не думайте…
— Давай-ка налево и прямо. Я скажу, где остановиться.
— Это мы остановимся, такое наше дело. Только разговор все время какой-то нескладный…
Старик отогнул боковую форточку, и в лицо ударил свежий воздух.
Всю жизнь он давал себе слово не вступать в разговоры с первым встречным. Когда человек раскрепощается перед другим, совершенно посторонним, такое выявляется иногда, что лучше бы ничего этого не знать. Главное, не надо заострять внимания на плохом, хорошего в жизни все-таки больше.
Поколение таксиста — черт его знает, что за поколение. Этот еще молодящийся возраст старик не понимал. Чего они хотят? Каким образом выгребают к солнцу? Он чувствовал, что и живется, и дышится им легче, нежели ему в его молодые годы. Но, несмотря на это, он испытывал к ним какую-то необъяснимую жалость. Словно от него ждут помощи. А чем им поможешь? Чем поможешь, допустим, вот этому орлу? У него, если вглядеться, два лица. На фотографии в удостоверении — круглые наивные глаза, искренне ждущие, когда из объектива вылетит птичка, черты лица строгие, подобранные, сразу видно неизбалованного человека. А над баранкой зависло лицо другое, уже оплывающее. И взгляд иной — с прищуром, тяжелый.
Машина легко катила по узкому асфальтовому пути. Старик знал, что проложен он был во время войны, когда изыскатели обнаружили здесь залежи первосортной нефти. А когда затихли пушки и самолеты возвратились на свои аэродромы, промысел закрыли: берегли природу. Старик входил в ту самую комиссию, которой предстояло решить, закрывать скважины или заставить природу еще потерпеть. Сейчас прошло уже более тридцати лет, за это время изменился не только климат, но и кое-что посерьезней: ценой потерь, ценой утрат вершилась какая-то перестройка сознания. Годы разрушали в человеке, казалось бы, безнадежно глухую стену — стену между сердцем и сознанием. Раньше, считал старик, все на земле существовало только благодаря сознанию, которое четким лучом уходит на годы вперед. Все остальное — сантименты. А если в тебе много сантиментов, тогда не мельтеши, иди вон в филармонию.
Что теперь вспоминать… В комиссии он был самый непримиримый. Он шел на все, чтобы отстоять промысел. Он не жалел ни слов, ни докладных в министерство, открыто презирал тех, которым бы в филармонию, а не в комиссию. Как они думают поднимать разрушенные города, чем думают питать боевую технику, которая может понадобиться в любую минуту? На учете каждая пригоршня горючего, а они — закрыть промысел! Стыдно говорить: из-за васильков-лютиков…
Через некоторое время старика отозвали. Начальство свое решение обосновало так: мы тоже считаем, что в твоей озабоченности есть доля правды. Но не кипятись, мы не последний день живем, разрушенные города восстановим, но эту, будь она неладна, редкую живность никаким приказом не поднимешь. Что детям скажешь?
А кому было говорить? Сын погиб в сорок третьем, на Ленинградском фронте.
Лес подходил к самому асфальту. Несмотря на яркие осенние краски, он выглядел мрачным, совсем не расположенным принимать гостей.
Странные чувства будоражили старика, рождали какую-то душевную суетливость. Ему казалось, что он припоминает эти места. В растерянности он крутил головой. Вроде здесь бывал он когда-то…
— Останови, голубчик, — попросил. — Вон у той сосны.
Отделясь от своих сестер, сосна вышла к самому асфальту, но заплатила за это дорогую цену: на ровном длинном стволе оставалось всего три-четыре уныло повисшие ветви. Конечно, он еще тогда обратил на нее внимание, просто не мог не обратить.
Шофер затормозил, откинулся на спинку и посмотрел на старика; мало-помалу он втягивался в необычную для него игру, все ему сейчас было интересно, и хотелось узнать, чем закончится сегодняшнее мероприятие.
Старик вылез из машины, постоял рядом, глубоко дыша, словно проверяя здешний воздух.
— Немного пройдусь, — сказал он.
«Шуруй-шуруй, — добродушно подумал таксист. — Чудит клиент. Что, интересно, ему здесь надо? Упорно выгребал прямо к сосне…»
Таксист посмотрел на ровный ствол, на тяжело обвисающие ветви. Сами отпали или кто-то обломал? Чтобы, допустим, заприметить место?
Когда за стариком затихло шуршание ветвей и потрескивание сушняка под ногами, шофер вылез на асфальт, потянулся до хруста в позвоночнике и взялся за тряпку. Он протирал машину с таким остервенением, будто хотел отшлифовать заново. Лесной воздух подействовал и на него: думалось обо всем понемногу, легко и свободно. Сынишку, как только подрастет, нужно определить в плавательный бассейн — пусть сызмальства умеет. Всемирную литературу выкупили полностью, теперь идет детская, тоже всемирная. Все чин чинарем, ни перед кем не стыдно. Одно только обидно: хоть бы в гости кто зашел. Все делаешь с таким напряжением, а другим совершенно наплевать. Объяснил бы кто, почему получается такая несуразица?