В общем, скучные дела.
И сам Олег с головой ушел в изучение французского языка и философии: на следующий год он решил попытать счастья в аспирантуре. Но перед Октябрьскими праздниками пришел в мастерскую Андрея.
Здесь было все как и прежде. Огромное окно. На стенах — гравюры и композиции на исторические сюжеты. Кровать с обрезанными ножками, и на тумбочке позеленевший от времени тульский самовар.
Гуркин сидел за столом, подперев подбородок кулаками, и курил трубку. К потолку поднималось непрерывное лохматое облако, и в мастерской пахло хорошим табаком.
— Старик, — обрадовался Андрей. — Вышла монография о Модильяни. У нас в таком объеме впервые. Много неизвестных работ. Ты говорил, у тебя знакомство в книготорге, сделай экземплярчик.
Прежде чем сесть, Олег пальцем провел по табуретке, посмотрел на палец.
— Модильяни?
— Прошу тебя, это серьезно. А ты чего сморщенный какой-то?
— Это не важно. Главное, что ты выглядишь хорошо. Как-то звонил Елене, она сказала, что ты пашешь за двоих.
— Это точно. Сейчас я покажу тебе одну штуковину, интересно, что ты скажешь?
Гуркин повернул подрамник, прислоненный к стене, лицевой стороной к Олегу.
Олег посмотрел на холст и внутренне напрягся, ощутив знакомое беспокойство, какое бывает, когда чувствуешь, как что-то важное безвозвратно уходит из жизни и ты с этим ничего не можешь поделать.
На портрете была Неля.
Знакомая девушка Неля… Шевелила прутиком угли в костре, накрывалась пиджаком Олега, когда вечерний ветер гулял по палубе баржи. Они тогда расстались просто знакомыми, ничего между ними не было и быть не могло. Каждый день встречаются люди и каждый день расстаются… Глядя на Нелино лицо, Олег увидел нечто большее, что не сумел рассмотреть тогда. Он снова поразился ее взгляду, который, как на барже в тот вечер, был пристальным, но невидящим. Олегу стало даже как-то не по себе; неужели Гуркин почувствовал то же самое?
— Ты что, по памяти? — спросил Олег, чтобы что-то сказать.
— Нет, старик, у меня плохая память. Я писал ее здесь.
— Вот как… Созванивались?
— Вспомнил Волгу, старик… Я тебе как-нибудь расскажу, когда будет настроение. — Андрей выпустил большой клуб дыма, похожий на подушку. — Я еще сам многого не понимаю, но одно усек точно — мы слепы, глухи и нелюбопытны. Знаешь, такая вот нелюбопытная лень. А все, что мы делаем, это лишь жалкая имитация настоящего.
— Ты ее часто видишь?
— Сейчас — нет. — И добавил с явным сожалением: — Она сейчас в Москве, поступила. А я знал, что поступит. Ей пока удалось остаться такой, какая есть… Ну, как, по-твоему, — Гуркин кивнул на работу, — получилось?
— Получилось.
Гуркин курил и смотрел в окно. Олег думал, что будет ужасно, если он не поступит в аспирантуру.
А может, и хорошо будет, если не поступит? Может, все это только потому хорошо, что еще не наступило?
И вдруг он совсем другими глазами взглянул на Гуркина. Живет человек, суетится, ищет и находит более или менее объективные причины, которыми объясняет сегодняшние неудачи. И создается впечатление — у него, вероятно, в первую очередь, — что весь он устремлен в завтрашний день. Но сегодняшний-то он не забывает. Он и сегодня берет сполна. Может быть, именно в этом и заключается тот самый смысл нашего житья-бытья…
— Да, — вдруг вспомнил Олег, — Андрей, а как у тебя с кроваткой?
— С какой кроваткой?
— С детской, ты говорил, что их трудно достать.
— А-а… — Андрей положил трубку, встал, подошел к портрету, повернул его к стене. — Кроватка, говоришь? Нет, старик, кроватка пока не нужна.
Про бабку Нюру
Бабка Нюра грызла семечки на скамейке перед домом, а у самого подъезда на своей, принесенной из квартиры табуретке окаменевшая соседка Светлана злыми глазами смотрела в сторону магазина — наверняка из тех краев появится ее ненаглядный, исчезнувший еще утром.
Из подъезда вышел красномордый мужик, которого все звали Рыжий, личность в окрестностях пятиэтажки приметная. Кому замок врезать или в магазин сгонять — он всегда под рукой. Лет пять назад Рыжий свалял дурака: бросил хорошую работу на ипподроме. Там и делов-то — лошадкам еды подбросить да следить, чтобы от своей же папиросы конюшня не загорелась. Ему и до пенсии оставалось немного. Но уперлась душа, не пожелала подчиняться какому-то сморчку-жокею. А сейчас была бы пенсия, не пришлось бы стрелять полтинники…
Встряхивая головой, словно у него в ушах была вода, Рыжий подошел к бабке Нюре:
— Дай хоть семечек, колотит всего.