— Кушайте. Вот соль.
Василий Петрович взял ножку, покрутил перед глазами.
— Как путешествие в молодость… Там тоже вокзалы и буфеты, так же курицу ломали… Да-а, много всякого было… Было и прошло… Раньше сын и его семья у меня жили, а теперь — я у них. Что изменилось? А ничего не изменилось. Уходить пора. В дальний путь. У нас в доме соли нет. Невестка говорит: от соли склероз. Подумаешь, склероз…
— Это уж точно, — согласился Рыжий. — У меня в доме тоже нету соли.
Василий Петрович мотнул подбородком на Рыжего.
— Нюра, а как живет этот парнишка?
— Рыжий-то? Кто что подаст.
Рыжему это не понравилось, но бабке Нюре было все равно:
— А много ли ему, одинокому, надо? Поклевал чего-нибудь, и сыт. Зато безвредный. Не то что за стеной. Ту я зову Плюгавица.
— Что верно, то верно, — поддакнул Рыжий. — Двадцать копеек у нее только с рукой выломаешь. А насчет работы подкалывать меня нечего: я в котельную устраиваюсь, уже всех врачей прошел, один хирург остался.
— А ты, Нюра, так и живешь в одиночестве? — спросил Василий Петрович. — Дети-то где? Разлетелись небось, и след простыл?
— Далеко улетели, — ответила бабка Нюра. — Один с финской не вернулся, другой вот с этой.
— М-мда…
— Я ста́ра ворона… Скоро двенадцать, как пережила свово мужика. Калекой с войны пришел… — она помолчала, а потом спохватилась, захлопотала: — Ешьте курицу, чего вы, как в гостях!
Василий Петрович неожиданно наклонился — чуть стол не опрокинул — и поцеловал руку бабке Нюре. Та чуть со стыда не провалилась.
— Хорошо у тебя, — сказал Василий Петрович. — Даже сам не знаю почему.
— Ну и живи, кто тебя гонит, — что еще бабка могла ответить на это?
— Еще по маленькой, — предложил Василий Петрович.
Рыжий достал очки — оправа детская, будто посадил на переносицу ободки от двух пятаков, — и стал изучать этикетку на бутылке.
— Сколько читаю, и всегда как в первый раз.
Голос его окреп, руки больше не дрожали. Он допил свой стакан и поднялся из-за стола. Он понимал: пора и честь знать.
Похоже было по всему — Василий Петрович домой не собирался. Он умылся, потребовал полотенце, и бабка Нюра смутно заволновалась. Что-то подступало к сердцу теплой волной, давно позабытой. А он еще говорит:
— Хочешь, помогу по хозяйству? Ты не смотри, что я старый. Я многое умею. Любой утюг починю. А фанерку в твоем буфете на стекло заменить — как дважды два. Жаль, стеклорез дома остался. У меня хороший, за семьдесят копеек. Это только неучи режут семирублевым.
— Купим, — сказала бабка Нюра. — Вот завтра сходим в магазин и купим.
— Правда! — удивился Василий Петрович. — Как же я сам не догадался?
Покрасневшие от «Иверии» глаза его затуманились, седые усы встопорщились, и бабка Нюра поняла — такой человек все может: и утюг починить, и стекло разрезать.
Солнце ушло на другую сторону дома, в комнате стало прохладней и не так ярко, словно зашторили окно.
— Может, пока отдохнешь, голубь?
— Вполне, — согласился Василий Петрович. — Чуть-чуть уравновесить бы давление, а то виски ломит.
Он прилег на бабкину кровать, сложил руки на груди, и она подивилась: как святой на иконе.
— А ты тоже не суетись, посиди рядом.
Бабка придвинула к кровати стул.
— Нюра, а ты пошла бы в дом престарелых?
— Чего это вдруг ты так?
— Все думаю. Последнее время ни о чем другом не могу. Сперва было страшно, а теперь — нет. А чего бояться? Такие же люди, как мы с тобой.
— Дома надо жить, голубь, дома. Или не заслужили хорошей смерти?
— Ты говоришь так, будто все зависит от нас. От меня, например, если ты хочешь знать, вообще ничего не зависит. Когда с внучатами сидел, еще туда-сюда… Характер мог показать. А стал не нужен внучатам — вообще никому не нужен стал. Сын и невестка мою комнату уже заранее распланировали: когда околею, там кабинет сына будет. Они уже двухтумбовый письменный стол купили. У окна они его поставят, а мой — на дачу.
Последние слова его были чуть слышны: Василий Петрович засыпал.
Покойно было на бабкиной душе, и опустилась на бабку дрема. И увидела она своих сыновей: и того, который погиб на финской, и того, который — на этой. Маленькими увидела она их, чуть ли не годовалыми. Вот так всегда, и ни разу не явились они взрослыми.
Очнулась, поправила одеяло и подумала: надо принести стакан воды, а то проснется голубь, а в горле сухо. А еще лучше — заварить ему листья черной смородины.