— Никак не могу у тебя отделаться от ощущения какой-то странной пустоты, — сказала Наташа. — Странно видеть дом, в котором нет ни одной книги, ни одной газеты, ни одного бумажного листика. Карандаш-то хоть у тебя есть? Принесут телеграмму, чем будешь расписываться?
— Они свой носят карандаш, на веревочке, — ответил Никита из кухни.
Но сказанное Наташей показалось ему достаточно серьезным. Он перестал резать сыр и прошел в комнату.
— Видишь ли, — сказал он, — у меня всегда была большая библиотека. Целая этажерка. И Пушкин был, и Лермонтов, «Война и мир», «Записки охотника». Много всего было. Когда разводились, я не стал связываться с Верой; пусть, думаю, заберет все. Ладно, все наживное. А газеты я в гараже читаю, в красном уголке. Сяду за столик — и всю подшивку к себе.
— Все равно как-то странно, — упрямо повторила Наташа. — Странно, вот и все. Ну, ладно. А ты знаешь, Никита, у тебя очень чистенько. Я думала, действительно берлога, далее с собою пачку порошка прихватила, может, думаю, помыть, почистить чего.
— Золотце ты мое, — умилился Никита. — Сейчас будет кофе. Стараюсь не хуже твоего.
Наташа вышла на кухню, чтобы быть рядом с Никитой, видеть его, удивляться мужскому умению в делах немужских.
— Телевизор думаю купить, — сказал Никита. — Программа «Время» — это вещь. И еще люблю про зверей. Не знаю, кто как думает, а мне кажется, что кое в чем они разумнее нас. Они как-то добрее.
— Да, — согласилась Наташа. — Телевизор стоит. Но тебе, Никита, нужна и стиральная машина.
— А это зачем?
— Стирать. Рубашки стирать. Быстро и хорошо.
— Да нет, пожалуй, пока обойдусь. Быстро, да не хорошо. Машина тут же изнашивает рубашки, пару стирок — и полезут петли да швы.
Наташа засмеялась.
— Нет, Никита, ты решительно все знаешь. А ты долго прожил с той, ну, с Верой?
— Да не то чтоб очень… Средне…
— А разошлись почему? Наверное, бестактный вопрос? Да, Никита?
— Почему же, весьма дельный и справедливый вопрос. Мы не сошлись характерами. Она меня считает невозможным эгоистом. Она никак не хотела понимать, что богу — богово, кесарю — кесарево.
При чем здесь бог и кесарь, Наташа не поняла. Но видеть в Никите только эгоиста — тут, пожалуй, эта самая Вера не права. Неприятный разговор пора было заканчивать, Наташе почти все стало ясно. И чтобы не осталось даже самого маленького темного пятнышка, она спросила:
— А дети есть?
— Да, сынишка пятнадцати лет. Шалопай, однако.
— А почему ты его не возьмешь к себе? Женщина, да еще недалекая, может испортить взрослого мальчика.
Ух, каким умудренным тоном говорила Наташа! Словно прожила добрую сотню лет, Никита сразу отметил слова «недалекая женщина» и понял, что Наташа безоговорочно приняла его сторону. Впервые за много дней он не почувствовал себя одиноким. И за Кольку спасибо Наташе, за добрую заботу о нем: сразу видно, есть у человека сердце!
— Хочешь посмотреть мои березки? — вместо ответа спросил Никита. — Из окна они хорошо видны.
Наташа подошла кокну, за спиною встал Никита. Чуть левее, под окнами соседних квартир, были видны две кроны, идущие рябью от незаметного ветра, уже накапливающие среди ветвей и листвы вечерний сумрак. В доме напротив вспыхнуло сразу несколько окон.
Никита смотрел на белые волосы Наташи, чувствовал, как исходит от них едва уловимый ромашковый запах, дивился этому тонкому запаху и совершенно искренне желал, чтобы он сопутствовал ему всю оставшуюся жизнь.
Неожиданно для себя он обнял ее за плечи.
Потом было долгое прощание, и Никита восторженно и грустно думал: неужели наступила молодость, можно ни о чем не думать и постоянно чувствовать, что дышишь полной грудью?
10
Среди ночи Никита проснулся и сразу вспомнил, как Вера смотрела на него. В мельчайших подробностях вспомнил, как будто специально запоминал. Даже крошечную родинку на верхней губе. Вера была в байковом старом халате, ненакрашенная и кое-как причесанная, какая-то вызывающе неряшливая; и может быть, от этого казался еще тяжелей ее взгляд.
Теперь обязательно что-то будет. Такой взгляд бывает у человека, которому все нипочем.
«А что она может сделать? — сам себя контратаковал Никита. — Кто она есть? Она есть никто! И нечего об этом думать».
В окне забрезжила холодная ранняя синева. Теплый сумрак отступал в углы и там стремительно истончался. И вот уже вся комната заполнилась голубизной, унылой и нечистой.