— Дорогая Антонина, простите, что поздно. Душа моя умирает от одиночества. На улице воет ветер, а рядом — никого.
И хорошо, если бы Антонина тут же ответила:
— Приезжайте, голубчик Никита. Я думаю о вас.
14
Остаток ночи после встречи с сыном Никита провел кое-как — вроде бы и спал, а вроде бы и нет. Снились ему всякие безобразные кошмары. Все время он куда-то бежал, торопился. По пятам за ним неслись невидимые чудовища, которые непрерывно выли и стонали и окончательно вымотали душу, живого места не оставили.
Он открыл глаза и посмотрел на часы: было около девяти. Надо вставать и собираться, в одиннадцать рейс, а до этого — к врачу. Перед каждым выходом ощупывают и обнюхивают с таким усердием, словно не на трассу выпускают, а в космическое пространство.
Хотел Никита на минутку забежать к Вере и сказать ей, что великим державам надо бы заключить перемирие, чтобы привести в порядок третью, маленькую, то бишь Кольку Если Колька «загремит», все страдать будут, и не только в личном плане, а и в общественно-политическом.
Но опять посмотрел на часы и решил отложить семейный разговор. Времени оставалось мало, и, главное, неизвестно еще, как сложится разговор, а нервы нужно беречь: погода сырая, рейс будет тяжелый, чаще, чем обычно, будет попадаться на обочине трассы перевернутая или разбитая техника. А он своих обязан доставить в целости и сохранности.
О Кольке он поговорит, когда вернется.
Транспортный пик миновал, в трамвае было свободно. Несколько старушек возвращались, судя по сумкам, с базара. Были они такие дряхлые, что Никита удивился, где они находят силы не только на базар таскаться, но вообще дышать. Обыкновенно дышать — вдох, выдох. Невольно он прислушался к разговору. Говорила одна, высохшая, как мумия, совсем беззубая, и Никите казалось, что вначале появляется звук, а потом уже открывается рот. Говорила она громко:
— Только три врага в природе: зверь, нечистая сила и человек. Против зверя — палка, против нечистой силы — молитва, против человека — пока ничего нет.
Ох уж эти старухи, все-то они знают…
Врачиха измерила давление, посчитала пульс, сунула ему под мышку градусник, что случалось очень редко. Температура была как в учебнике — тридцать шесть и шесть.
— Не нравитесь вы мне, Никита Григорьевич, — сказала врачиха. — И давление чуть-чуть повышено, и цвет лица нездоровый. Может, что случилось?
— Вчера телевизор смотрел, хоккей с мячом. Наши продули.
Врачиха вздохнула, глянула в окно, что-то соображая, и наконец поставила подпись.
Василий Захарович встретил Никиту настороженно:
— Что случилось? Почему так долго?
— А, — со злостью сказал Никита. — Медицина хреновиной занималась.
— Поддавал вчера?
— Поддавал! Поддавал! — ответил Никита.
Василий Захарович понял, что Никита не хочет разговаривать, сразу поджал губы и пошел получать путевой лист.
Никита автобус осматривать не стал. Сегодня это делал напарник, который, согласно графику, вышел на работу пораньше.
— Айда, — сказал Василий Захарович, вернувшись. — Ты за руль?
Никита не ответил и полез в кабину. Так сложилось за много лет: из города автобус выводил Никита. Напарник все не унимался:
— Ты же не пьешь, как же вчера поддал?
— Наши продули в хоккей.
Василий Захарович склонил подбородок на грудь, что-то прикидывая. Никита искоса глянул на его голову, на волосы, коротко подстриженные, похожие на поседевший мох.
— Хоккей вчера никак не мог быть, вчера весь вечер пиликали на скрипках.
Никита усмехнулся, подумал с надеждой: к вечеру придет усталость и все будет выглядеть в более спокойном свете. Колька, скорее всего, во дворе оказался случайно. А остальное — такая чепуха, что и думать не стоит. Главное сейчас — погода. На улице речная свежесть, и, видно, быть дождю.
15
Интересная получается штука: когда был никем, когда мало знал, мало понимал в жизни и в профессии, чувствовал себя все-таки лучше. Доброе согласие царило в двух мирах — в мире внешнем, где по утрам всходило, а по вечерам отправлялось обогревать другие земли солнце, где тянулись к горизонту асфальтовые и проселочные пути, где обитали люди, ссорясь между собой и мирясь, работая и отдыхая, рождаясь на утренней заре и умирая глухими ночами; и в мире другом — своем, внутреннем. В последнее время Никита стал думать, что именно внутренняя жизнь важней, что она оказывает влияние на внешнюю. Не нужно высшего образования, чтобы понять: стала разрываться душа на части — значит жди, обязательно возникнут какие-то неприятности на работе. Сам того не замечая, Никита старался подогнать события внешние к событиям внутренним так, чтобы они совпадали по своему настроению или хотя бы не создавали разнобоя. Иногда он даже думал, если нападало непонятное беспокойство, что это не что иное, как печаль оттого, что невозможно совершить немедленный высокий взлет. И тогда все происходящее с ним казалось мелким, не заслуживающим особого внимания, и Никита чувствовал, как мощно и независимо крутится запущенное когда-то колесо — жизнь общечеловеческая.