Почему именно сейчас возникло желание ехать к Антонине, он и сам не знал. Будильник прозвонил, значит, пора в дорогу. Помыслы Никиты были чисты, будто перед посещением музея, ни о каком предательстве в отношении Наташи, разумеется, и речи не было. Имелось у Никиты тайное желание, которое пока что не выражалось словами, — узнать, получается ли у такой женщины, как Антонина, совмещение жизни внутренней и жизни внешней. Никите было совершенно необходимо убедиться, что такое равновесие возможно.
Поехал. Нашел нужную дверь. И перед этой дверью — перед черным, жирным дерматином — оробел. Сразу возникло ощущение, что с той стороны следит за ним кто-то таинственный и насмешливый. Никита, может, и ушел бы, не решившись позвонить, если бы не было этого четкого ощущения, что за ним кто-то наблюдает.
Дверь открыл высокий парень лет пятнадцати, в джинсовом костюме с фирменными пуговицами. Придерживая дверь, вопросительно посмотрел на Никиту. У парня был высокий лоб, гладкие, зачесанные назад волосы и блестевшие не меньше пуговиц глаза, благо лампочка горела прямо над дверью.
— Мне бы Антонину Ивановну, если, конечно, она дома, — скороговоркой отрапортовал Никита.
Парень сделал шаг в сторону и пропустил Никиту в просторную прихожую, снизу доверху отделанную пленкой «под орех».
— Ма-а-а! К тебе.
Голубым облаком выплыла в прихожую Антонина. Был на ней диковинный нейлоновый халат, стеганый, но, видно, очень легкий.
— Никита! — радостно воскликнула она и протянула к нему обе руки. Никита сильно растерялся, и впервые в жизни ему пришла мысль: надо бы поцеловать их. Но как это делается? Чтобы выйти из положения, он с необыкновенным усердием стал вытирать ботинки о жесткий волосяной половичок.
— Да хватит вам, — сказала Антонина. — Без подметок останетесь. И не вздумайте разуваться. Проходите, Никита.
Комната, в которую провела его Антонина, была площадью не менее тридцати метров; мебель хорошая, и огромный шелковый абажур на проволочном каркасе. Такую штуковину Никита не видел со времен своего детства. У него даже как-то потеплело на душе. Все на люстры перешли, на стекляшки, а чем они лучше?
Вдоль одной стены размещались, как шахматные клетки, застекленные книжные полки. В просветах стояли сувениры из дерева.
Все это Никита охватил единым взглядом. Не упустил он и того, что в углу работал телевизор и паренек уселся перед ним в кресло, закинув ногу на ногу.
— Мой сын Аркадий, — кивнула на него Антонина.
— Очень приятно. А я думаю, что-то вас долго не видно. Думаю, надо бы уточнить. Правда, мои рейсы не единственные…
— Я к бабушке ездила, она сильно болела.
— Ну а теперь как, получше?
— Умерла.
— Во-он ка-ак…
И он подумал, что после этого говорить ни о чем нельзя.
Выручил Аркадий.
— Ма-а! — властно позвал он. — Что там по второй программе?
— Минуточку. — Антонина легко снялась с кресла, подошла к телевизору, на котором лежала программа. — Та-ак, «Селекционеры и животноводы», телевизионный фильм.
— Ну дают! — сказал паренек значительным молодым баском. — Ладно, пусть остается первая. Только звук прибавь.
«Вот барин! — восхитился Никита. — Самому — руку протянуть».
Антонина стала настраивать телевизор, а Никита встал и, стараясь не очень сильно приминать ворс паласа, пошел рассматривать деревянные сувениры.
Потом к нему подошла Антонина, запросто, как-то по-товарищески и, как еще показалось Никите, трогательно-невинно положила руку ему на плечо, обдавая влажным теплом, прошептала в самое ухо, потому что телевизор гремел на всю катушку:
— Идем пить чай.
До Никиты не сразу дошли слова Антонины. Он сжался весь, замер, стараясь подольше удержать ладонь на своем плече.
Вышли на кухню.
— Вот чайник, вот чайничек, а вот заварка. А я на одну секунду… — Антонина исчезла, прикрыв за собой дверь.
Стало тускло и мрачно. Холодным светом блестели дощечки для разделки пищи, разрисованные масляными красками и покрытые лаком. Их было много. Наверняка чье-нибудь, как его там, хобби?
Никита вздохнул и достал спички. В голове не было никаких мыслей…
Антонина пришла в зеленом платье. Он посмотрел на нее, и пропали предметы, окружающие его, и дощечки пропали с выпуклыми блестящими узорами: так она была красива.
Потом они пили чай, Антонина шуршала то вафлями, то шоколадной фольгой и вдруг взялась рассказывать о болезни бабушки. Та жила с другой внучкой — следовательно, с двоюродной сестрой Антонины, которая сразу прислала письмо, как только с бабушкой случилось несчастье.