— Между прочим, я до сих пор не знаю, где у нас хлебный магазин.
— А тебе и не надо знать, — ответила на это Антонина и опять усмехнулась своей непонятной усмешкой, которая словно бы принадлежала ему, Никите, но думала она в это время о другом. — Аркадий, — продолжала она, — тоже не будет знать, где находится хлебный магазин. Хватит того, что мне приходится все знать. Между прочим, в этом вы чем-то схожи с Аркадием. А ты — выше голову. Тебя любят на работе?
Никита помолчал, прикинул, вспомнил лица товарищей.
— Пожалуй, любят. По крайней мере, считаются.
— Ну вот видишь, в самом главном ты спокоен. А все остальное ерунда… Все-таки ты — домашний кот, — неожиданно добавила Антонина. — Все время тебя кому-то надо гладить по шерстке.
Никита посмотрел ей в глаза и увидел, что говорит она серьезно, без шуток, без подковырок. И Никита почувствовал себя спокойно. А когда успокоился, то ощутил такую усталость, что захотелось уткнуться лицом в этот палас, напоминающий настил хвои, и затихнуть, и ни о чем не думать.
18
Больше всего боялся Никита, что Наташа после долгой разлуки бросится ему на грудь, обовьет шею тонкими руками и застынет в таком положении, как уже бывало не раз. Напоследок это будет особенно тяжело.
«Много светлых минут ты доставила мне, Наталья. Твой живой огонек согревал меня. Но мало одного этого огонька. Очень мало. Жизнь прямо-таки зубастая. Тут чего-то надо бы капитального. Какой-то семейный очаг.
И дело тут не во внешней стороне, не в обстановке, не в деньгах на сберкнижке. Чтобы успокоить мою душу, ты, Наталья, должна бы относиться ко мне еще и по-матерински. Но эти чувства тебе пока неведомы. А ждать, когда ты созреешь, прости, нет времени. Ты еще молодая, и тебе еще самой хочется что-то сделать в жизни, ты еще чего-то там изобретаешь, чего-то испытываешь. Ты приходишь и надаешь от усталости, а я, Наталья, никогда не смогу серьезно относиться к тому, что делаешь ты. Увы, Наталья, все мужья такие. Когда мы становимся мужьями, мы становимся такими».
Тяжело будет разнимать эти тонкие руки, осторожно опускать их, видеть, как они становятся такими вялыми, такими безжизненными, что сердце сжимается от жалости.
К удивлению Никиты и даже легкой досаде его, Наташа была спокойна. Никаких восторгов.
— О! Сколько лет… Проходи, раздевайся. Есть хочешь? Странно. Всегда голодный… Ты садись там, а я — здесь, чтобы лучше видеть тебя.
— Чтобы лучше слышать, чтобы лучше скушать, — сказал Никита и потер ладонью о ладонь.
«Надо бы, наверное, объяснить такое долгое отсутствие».
— Понимаешь, Наталья, был в рейсе и сломался. Сильная была поломка, почти авария, если смотреть, конечно, по тяжести.
— Так всю неделю и стоял среди дороги?
— Нет, зачем же, просто там не выпускали в рейс, — разъяснил Никита, чувствуя себя скверно оттого, что так мелко приходится врать, выкручиваться; зачем ему сейчас тратить нервы на всякую ерунду?
— Мог бы позвонить.
Никита откашлялся, гмыкнул, пробуя голос — нет ли каких лишних хрипов. Пора! С богом!
— Наталья, я тебе хочу сказать…
— И я тебе хочу сказать, — засмеялась Наталья.
Никита подозрительно взглянул на нее.
— Чего хотела сказать?
Она, закусив нижнюю губу, загадочно покачала головой. Улыбалась.
— Чего хотела сказать? — повторил он, и неясная тревога охватила его.
— Я хотела сказать — у нас будет ребенок.
— Ты что, серьезно?
— Серьезно.
Она смотрела на него и наслаждалась его растерянностью. А он стал искать сигареты, низко опустив при этом голову, словно рассматривал, что там у него в карманах. Закурил и надолго замолчал. Казалось, глубоко задумался, прикидывая возможности дальнейшей жизни. Все теперь у него должно идти по-другому: новая жизнь!
А Никита ни о чем не думал, просто сидел и курил. Внезапное отупение смягчило первый удар. Очередной удар судьбы. Невидимый узел продолжал свое подлое дело — затягивался. Никита потрогал языком передние зубы, нашел знакомую дырку, ой-ей — она заметно увеличилась.
Встал, заходил по комнате, продолжая курить и стряхивать пепел мимо пепельницы. Затяжки он делал от всей души, с шумом втягивая в себя дым, с таким же шумом выпускал его. Некоторое время в комнате слышалось только тикание будильника да шипение Никиты.
— Что думаешь делать? — спросил он наконец, останавливаясь против Наташи.
— Я не понимаю твоего вопроса, — сказала она, уже не улыбаясь.
Одно-единственное слово вертелось на языке Никиты, но произнести его оказалось не так-то просто.