Василий Захарович, когда Никита снял в кабине пальто, удивился и сразу прицепился с вопросами:
— Ты откуда такой красивый? — Из загса.
— Ладно тебе, я серьезно. Ты чего вырядился, как жених?
Никита покосился на сменщика и подтвердил:
— Я тебе точно говорю: думаю создавать семью.
— Если это правда, познакомил бы, — приосанился Василий Захарович.
— Да ты видел ее. Помнишь, ту, с «штучным лицом»?
Василий Захарович от удивления присвистнул.
— Ну, Никита, ну даешь… Такую женщину… Ну, сукин сын…
Так отрадно, так невыразимо приятно было слушать слова Василия Захаровича, что Никита чуть руль не выпустил. А что, елки-палки? Так оно и есть!
— Меняетесь, наверное, — ее квартиру и твою? Комнаты на четыре, поди?
— Меняться ни к чему. Будем жить у нее, а моя квартира пусть остается как резерв. Дети подрастут, заведут семьи, их куда-то девать надо.
— Верно, — вздохнул многодетный Василий Захарович. — Им жилья нужна прорва. Тут остаток жизни самим пожить бы, да где там.
— Ладно прибедняться, — сказал Никита. — Тебе любой позавидует: большая дружная семья.
— Тоже верно, — сказал Василий Захарович. — Большая семья — это счастье. Но все равно, как-нибудь по праздникам выпьем со старухой четверочку, разомлеет она и сразу; дед, а дед, вот бы одним пожить хоть чуток. Но это блажь, конечно. Я, Никита, чувствительный человек: всех жалею, у кого чего плохо. Старых и больных очень жалею, но больше всего, Никита, жалею старых одиноких людей. Вот тут уж действительно, хоть расшибись, но ничем не поможешь.
Василий Захарович не знал, что своими рассуждениями изменил настроение Никиты. Правду говорит Захарыч, так говорит, словно ему, Никите, проповедь читает. И, чтобы переменить тему разговора, он спросил:
— Скажи-ка, Василий Захарович, как друга спрашиваю, тут про меня ничего лишнего не болтают?
— Про тебя? — удивился тот. — А чего про тебя болтать?
— Ну, разное…
— Нет вроде. Чтобы говорили, надо сделать или что-нибудь плохое, или, наоборот, что-нибудь очень хорошее. А так чего болтать? Так, выходит, без толку. У каждого своих забот хватает.
Никита сбросил скорость, нервно выпрямил спину и спросил, стараясь, чтобы голос его звучал как можно равнодушнее:
— Выходит, я серединка на половинку? Может, меня вообще не замечают? Не приду на работу, и никто не заметит?
— Это ты зря. Вот когда не придешь на работу — тогда заметят, а если еще без уважительной причины — вот уж начнут болтать!
Никита даже голову повернул, чтобы лучше рассмотреть, какое выражение лица у Василия Захаровича: обычное добродушное выражение человека, совесть которого чиста, и поэтому ему не надо хитрить.
— Что-то мы с тобой разболтались, — сказал Никита. — Разговорчики за рулем запрещены.
— Тоже верно, — согласился Василий Захарович.
А Никита подумал:
«Много ли их осталось, на кого можно рассчитывать в случае беды?»
21
Единственным надежным человеком осталась, пожалуй, Антонина. Но почему все-таки она выбрала его? Никита чувствовал: если он отыщет правильный ответ, то будет знать, как сложится дальнейшая совместная жизнь с Антониной. Что ни говори, а встретиться с ее бывшим супругом просто необходимо. И встречу провести на хорошем, достойном мужском уровне.
Не откладывая дела в долгий ящик, он при первой же возможности отправился разыскивать Олега.
Зимний город был тих и спокоен, как старец, убеленный сединами: ночью шел снег, и улицы сверкали белизной. Застыли, боясь шелохнуться, чтобы не повредить свои пушистые кроны, деревья; на тротуарах, подобно большим черным муравьям, копошились дворники. Они сгребали снег на обочину, их фанерные лопаты были так велики, что если их поднять, они будут напоминать парус.
На звонок вышла старушка, седенькая, с настороженными глазами. Была она невысокого роста, и казалось, что голова ее сидит прямо на плечах. Она посмотрела на Никиту вопросительно.
— Олега? — обрадовалась она, услышав вопрос — Проходите. Я мама его, Софья Андреевна. Давайте, я повешу ваше пальто сюда.
— Спасибо, я сам.
Окна в комнате были зашторены зеленым штапелем. Мутный полумрак откровенно отдавал сыростью. На железной кровати — никель на спинках совсем потускнел — полусидел, поддерживаемый двумя большими подушками, изможденный человек. Кожа, обтянувшая череп, мертвенно желтела; такого же цвета были руки, лежавшие поверх одеяла.