— Я заходил к Олегу.
Антонина дочистила ботинки, убрала щетки и тюбики в ящик и только тогда взглянула на Никиту. Он увидел, что к ее белому бархатному лицу прилила кровь, и подумал, как она от этого похорошела.
— Ну и… что? — спросила наконец Антонина.
— Плохи дела. Наверное, скоро того…
— Что значит «того»?
— Сердечная недостаточность и еще что-то, он говорил, я не запомнил. Худо дело, одним словом, недолго протянет.
— А зачем ходил?
Никита замешкался, придумывая ответ.
— За-чем ходи-ил? Я тебя спрашиваю!
Никита вздрогнул от ее командирского тона.
— Сам не знаю, — соврал он, и в том, что ему пришлось врать, он мгновенно, неожиданно для себя обвинил Антонину. Что же выходит: абсолютно честная, лишенная всякой лжи, даже самой маленькой, жизнь невозможна? И Олег, наверное, начинал с какой-нибудь пустяковой неправды.
Антонина спросила тоном следователя, и он, Никита, сразу почувствовал себя словно бы преступником. Вот и включилась защитная реакция организма. С бывшей женой Верой защитная реакция, наверное, была включена постоянно, поэтому и превратилась жизнь в каторгу.
И еще он подумал: скотство какое — Кольке дали пять лет усиленного режима, а он, отец, не пошел на суд. В тот день с утра он чувствовал сердце так, что немела левая рука. С обеда ушел в рейс. Отпрашиваться, даже придумав другой повод, было выше его сил. А в суд идти все равно было ни к чему. Ничего это не дало бы…
Антонина взяла тряпку и демонстративно стала бороться с пылью. Но теперь — и это Никита видел вполне определенно — с фланелькой разгуливала совсем другая женщина, другой человек: нервный, напряженный, с неестественно прямой спиной, с резкими, да что там с резкими, с прямо-таки злыми движениями.
Безделушек, нуждавшихся в протирании, была тьма-тьмущая. Никита видел, что она с нетерпением ждет подробностей, но сама вызывать его на разговор не хочет.
— Олег лежит один, — сказал Никита. — К нему, наверное, никто не приходит. Только он да мать, шустрая такая старушка.
— Мог бы и не говорить. Кого-кого, а Софью Андреевну я знаю прекрасно. Вот именно, шустрая…
«Ну скажи, скажи, прошу тебя, хоть одно добрее слово», — стал мысленно заклинать Никита. Ему сейчас было очень важно знать, что и упавший человек, которого если не любили, то хоть уважали, оставляет в других сердцах частицу доброты и сострадания.
Но вышло по-другому. Антонина стремительно повернулась к Никите и сказала с вызовом и злорадством:
— Допрыгался! Так ему и надо! Все легко ему давалось в жизни. Слишком легко! Хотел стать великим. Стал! Семью забыл… Сына забыл… Один теперь? С мамочкой? Зато слишком много было друзей. Он думал, всегда так будет. Нет, так всю жизнь не бывает. Что-нибудь одно! Друзей было хоть отбавляй, а гроб выносить — некому. Понял? Некому! — И она засмеялась легко и зло. Никита увидел, что ее действительно переполняет радость, и ему стало жутко.
Как она может?
Антонина в эти минуты была ненавистна ему и в то же время особенно желанна. Сильная, красивая и жесткая женщина…
— С пылью тихий кошмар. — Антонина бросила тряпку на подоконник, похлопала ладошками, словно стряхивала эту самую пыль.
Она умела владеть собой. Никита подумал, что сейчас она полна торжества: ее жизненная позиция победила.
— Ну, чего нос повесил?
— Завтра в рейс.
— Никита, ты прости за откровенность, но знаешь, что недавно сказал Аркадий? Он сказал, что сначала появился твой автобус, а уже потом жизнь на земле. Мило, не правда ли?
Никита мрачно ответил:
— Посмотрим, как будет шутить Аркадий через десять лет. Много ли он тогда найдет веселого в жизни.
— Ну, не надо сердиться. Я же по поводу твоего Коли ничего не говорю.
— Тебе просто нечего сказать.
— Не обольщайся.
И усмехнулась. Глаза ее повлажнели и стали выпуклыми, словно затянулись прозрачным ледком. Никита вдруг забеспокоился, посмотрел на часы и сказал деловито:
— Пойду-ка взгляну на машину, как бы чего там…
— Ой, господи, да иди ради бога, а то и правда, как бы чего там…
И стремительно вышла в другую комнату.
Никита постоял еще некоторое время, испытывая то же, что было уже однажды летом, когда он неудачно пригласил диспетчера Зою на чашку «Цейлонского» чаю. Он чувствовал себя чужим среди неподвижно затаившейся мебели, под пустыми взглядами зашедшихся в крике глиняных масок на стене, в окружении металлической и деревянной чуши. Удивительно все изменилось за каких-нибудь полчаса. Никита почувствовал, как наливаются кровью и словно разбухают кончики пальцев. Еще раз окинул взглядом комнату, оделся и, не попрощавшись, вышел.