— Да ладно, такие махины возводите… В одну, наверное, все лачуги уместятся.
— Неправильно. В лачуге, допустим, шесть каморок, в каждой каморке по три семьи, плюс еще по кошке, — и Алексей Борисович хохотнул. Иван Митрофанович дернулся, но тут же взял себя в руки.
— Сколько ехали, а лачуг с каморками что-то не заметил.
— Это наше достижение, — с гордостью сказал Алексей Борисович.
Официантка принесла закуску. Иван Митрофанович задумчиво поковырял вилкой мелкие кусочки сельди.
— Мне, наверное, скоро дадут поближе к центру, — сказал он. — Так надоели электрички, хотя всего тридцать минут от Ярославского вокзала.
— Было бы замечательно, — подхватил Алексей Борисович. — Я всегда удивлялся, откуда у москвичей такая подвижность; каждый день из деревни ездить на работу.
— Ну-у, во-первых, не совсем деревня, а во-вторых, не каждый день.
— Получите новую квартиру, заклинаю вас всеми святыми, будьте бдительны. В новую квартиру вселяться очень сложно. Самое главное — захватить ее. Я лично этого момента очень боялся. У меня уже и ордер был на руках, и ключи. Ну, а что это давало? Это ничего не давало. Ключи — это железки, а ордер для хама — пустая бумажка. Стандартный замок хам откроет любым ключом. Он влезет, а потом выгонять его — целая история. Надо в квартире оставлять какие-то вещи, на первый случай, пока совсем не переедешь. Вот положеньице интересное: а что оставить? Конечно, в первую очередь оставлять надо то, что будет не жалко, если утащат, а с другой стороны — оставленная вещь должна быть символом. Хам должен по ней составить свое представление о хозяине. Я из положения вышел так: я оставил старые штаны, расстелил их в центре комнаты и сверху положил молоток. Пусть хам испугается — в квартиру вселяется мужик.
Рассказ на Ивана Митрофановича произвел сильное впечатление. Он сказал Алексею Борисовичу:
— Вы — гигант. Вас, наверное, в свое время жизнь потрясла как следует. Чувствую, горький опыт отложился.
— Не совсем так, — покачал головой Алексей Борисович. — Горькие минуты безусловно бывали, но быстро и счастливо разрешались. Мне всегда везло, я всегда попадал на хороших людей. Я чувствую к вам полное доверие, и мне не стыдно признаться: основы своего житейского опыта я заложил в биллиардной.
— Вы хорошо играете? — быстро и с надеждой спросил Иван Митрофанович.
— Совсем не играю. Руководил.
— Понятно… Еще будете? — указал на стакан.
— Ни-ни-ни… Бегу!
Иван Митрофанович поманил пальцем официантку:
— Прикинь, мамочка, — и выложил на стол десятку. — Кстати, хорошее сухое вино у вас есть?
— Есть. Марочное. Карданахи.
— Это же сколько, семь рублей бутылка?
— Шесть.
— Как, вы сказали, название?
— Карданахи.
— В таком случае — карданет.
Алексей Борисович подумал с завистью: «Везет столичным штучкам. Прямо-таки пропитаны непринужденностью. Ничего не скажешь. Таким-то образом обскакивают провинциалов. В столице все пробиваются, а тут сиди! Будь хоть на десять голов умнее, рядом с ними — как вахлаки. Когда же сотрем эту проклятую грань?..»
На крыльце Алексей Борисович с чувством произнес:
— Я глубоко извиняюсь, дорогой Иван Митрофанович, что приходится покинуть вас. Мы, уверен, славно провели бы время, но большое дело гонит меня прочь, и немедленно. Сегодня похороны очень хорошего человека, крупного специалиста в области народной культуры.
Иван Митрофанович с треском потер подбородок, глубоко затянулся табачным дымом.
— Во-он как… Примите мое глубокое соболезнование. От чего он, от возраста или от рака?
— А я и не знаю, — Алексей Борисович был застигнут врасплох этим уточнением. — Давно не видел его. Вообще-то он болел. Но весь трагизм — умер-то молодым, всего пятьдесят пять.
Иван Митрофанович протянул руку:
— Будь здоров, старик. Не забывай. Магазин тут далеко?
— Сразу за поворотом.
4
И остался Алексей Борисович один на пустынном уличном асфальте. Улица поднималась в гору, к Холму Трудовой славы, идти Алексею Борисовичу надо было пешком, и ни единого деревца не росло по краям тротуара, сплошной невыносимый солнцепек. Над асфальтом стояло знойное марево, и далекий Холм Трудовой славы с огромным обелиском на макушке виделся словно сквозь слюду. Нужная трамвайная остановка была аж за тем холмом. Пойдешь — и случится солнечный удар.
И снова навалилась тоска… Собственно, зачем он, заслуженный работник культуры, всеми уважаемый человек оказался здесь, возле паршивой гостиницы? И что это за дела — ради кого-то жертвовать своим временем, своим сердцем. Им, Алексеем Борисовичем, распорядились как пешкой, куда захотели, туда и двинули… И о последствиях не думали. Какие последствия могут быть — пешка. Это ужас, но чужая воля становится законом. Каждый раз кто-то находит для него какие-то дела. Какой смысл тогда казниться по утрам в кабинете? Взывать к себе с надеждой: ну сделай что-нибудь долговечное, книгу, что ли, напиши, оставь после себя хоть какой-нибудь след на стене времени, хоть царапину гвоздем…