Алексей Борисович взглянул на часы: однако, пора! Трусцой, черт возьми, трусцой!
Когда Алексей Борисович перевалил Холм, залез в трамвай и немного отдышался, он почувствовал, что воздух совсем загустел от зноя, превратился в какое-то горячее желе. Сделаешь движение — и дрожит, и обволакивает нечто липкое, крайне неприятное. Не приведи господи умирать в такую жару. Это же сколько дополнительного страдания окружающим! Хотя в мороз тоже… Алексей Борисович помнит, как хоронили одного заслуженного кинодеятеля. Такой мороз трещал, но это еще ладно. Сквозняк тянул с севера, вот это было — да! Дубленку он продувал мигом, как будто она была пошита из марли, а ноги в ботинках словно кто-то сжал мертвой хваткой и до самого конца уже не отпускал. Ноги отошли дома, в кипятке с горчицей, под Викины ахи и охи, постепенно переходящие в суровый сарказм.
Алексей Борисович сошел с трамвая и сразу услышал медленные печальные звуки; они, словно туман в ненастье, приплывали волнами, перекатывались через дорогу, через блестящие рельсы. И воздух ему показался прохладнее, как будто эти траурные волны уносили с собой частицу зноя.
Народу во дворе было больше, чем он мог предположить. Люди стояли группами под каждым деревом, в тени трансформаторной будки.
Давненько не собирались в таком составе. Какое созвездие! Отцы культуры, законодатели мод, формирователи вкусов, вершители судеб…
А музыка приходила сверху: колонки вынесли на балкон.
Алексей Борисович обошел все группы, с кем-то обменялся кивком, кому-то пожал руку. А потом поднялся проститься.
Он постоял у гроба, пристально вглядываясь в лицо Бориса, стараясь запомнить его черты, осознавая, что другой возможности уже не будет.
«Прощай, Борис! Прощай, дружище! — неслышно зашептал Алексей Борисович. — В моей жизни ты был подобен молнии в глухой ночи! Спасибо тебе!»
Больше Алексей Борисович не выдержал, у него закружилась голова, заныла грудь с левой стороны. И он побрел, опустив голову, к выходу, на улицу, на воздух.
Как бежит время! Господи, как стремительно проносится оно!
После темной лестницы солнце ударило по глазам. Алексей Борисович стоял на крыльце и часто моргал. В тени, спасаясь от солнца, курили друзья Алексея Борисовича. Эти люди стали его друзьями. Но кто знает, если бы не Борис, может быть, он никогда не узнан бы их, а они, в свою очередь, не знали бы его.
А прошло-то всего пятнадцать лет…
Алексей Борисович только приехал жить в этот город; и вовсе по потому, что ему нравился промышленный гигант. Чему здесь было нравиться? Ни консерватории, ни университета. Это все появилось потом. Переехал Алексей Борисович сюда по совету врачей: и он и Вика стали тяжело переносить южное солнце.
Врачи оказались правы — дышалось здесь легче, но вот жить поначалу было как раз наоборот. Надежной специальности, когда заранее уверен, что тебе обрадуются, у Алексея Борисовича не было. Он закончил военное училище, прослужил около десяти лет и попал под сокращение. Но не ощутил тяжести перестройки жизненного уклада, ему сразу крупно повезло: в том же гарнизоне освободилась должность завклубом. Требовался вольнонаемный — и Алексей Борисович не устоял.
Он без особого труда освоил новое для себя дело: научился сочинять к праздникам сценарии, и при этом — стихами. Речь его стала неторопливой, в голосе появились приятные низкие обертоны, и тот, кто беседовал с ним, наслаждался не столько смыслом, сколько бархатистой, завораживающей музыкой.
Главной заботой Алексея Борисовича стала биллиардная. Здесь собирались мудрые люди, много повидавшие и, наверное, от этого ставшие большими скептиками. Все-то они видели по-своему, во всем находили особый смысл. На первых порах по своей раскрепощенности духа они были недосягаемыми для Алексея Борисовича, как заоблачные вершины.
Когда переезжал сюда, пытался нащупать какие-нибудь связи. Очень хотелось, чтобы кто-нибудь по просьбе оттуда если не помог, то хотя бы морально подстраховал на первых порах. Но ничего не получилось. Тот маленький город варился в собственном соку, и этот, большой, — тоже.