А малый тем временем открыл дверцу, и предстала перед ним беленькая чистенькая комнатка. И он — простая душа — не выдержал, шагнул туда. Спасибо шоферу, успел вовремя осадить его: схватил за шиворот и рванул на себя. Но все равно под ботинком идиота что-то хрустнуло. И как будто это хрустнуло сердце Алексея Борисовича. Он весь задрожал, почувствовал желание отхлестать малого по припухлым щекам. Пьянь несчастная… Ничего из лоботряса не получится; мама-природа забыла отпустить положенное.
Надо им срочно по десятке и — адью! А то натворят, всего заранее не предусмотришь. Конечно же, это была единственно правильная мысль, но она оказалась невероятно заковыристой в исполнении. Хотя жизнь Алексея Борисовича принадлежит им, скромным, незаметным людям — из этого вытекают и все его действия, — он отвык от общения с «простыми» людьми. Вот как сейчас быть? Просто подойти и отдать деньги? А вдруг обидятся? Вдруг при этом должна присутствовать какая-то еще дополнительная тонкость? Может, их предварительно надо к столу пригласить? На помощь Алексею Борисовичу пришел шофер.
— Доволен, хозяин? А нам пора бы идти, так что давай рассчитаемся.
— Да, да, конечно, — засуетился Алексей Борисович, доставая бумажник. — Случится быть в моих краях, заглядывайте на чашку чая.
— Это уж точно, — подхватил малый. — Чай без сахара очищает сосуды.
Алексей Борисович согласился, но любовь к малому ушла безвозвратно.
В комнатах, как и на кухне, было душно. Алексей Борисович сунулся было открыть балкон, но увидел там петушка. Петушок подпрыгнул и, склонив голову набок, уставился на Алексея Борисовича.
— Бедная цыпа, ни папы, ни мамы.
Алексей Борисович прикрыл дверь и позвонил Вике.
— Да-а, — сказала она.
— Тю-тю, — сказал он.
— Да-а, — снова пропела Вика.
— Радость моя, мне очень жаль петушка, ему, наверное, скучно без подружки?
Вика подумала и ответила:
— Пока наверное, нет, он же еще мальчик.
— Ты так думаешь? Мальчик ведет себя как дурно воспитанный сиамский котик, он прыгает на человека.
— А что у тебя нового?
— Он здесь. Он уже на кухне. Все так удачно…
Алексей Борисович почувствовал, как стала дрожать в нем каждая жилка от радости, потому что он чувствовал, как задрожала каждая жилка от радости у Вики.
— Он такой, как мы хотели?
— Он еще лучше, — ответил Алексей Борисович.
— Хочу посмотреть… Дорогой, сгораю от не терпения. Может, отпроситься?
— Отпросись. Да, а с Борей все в порядке, простился. Людей было очень много, а я, ты помнишь, еще переживал за Борю. Но все было так, как и положено: достойно прожитая жизнь, достойные проводы. Я тебе ничего не могу обещать, но если сяду писать книгу, отведу в ней Боре целую главу.
— Целую тебя, — сказала Вика. — Бегу отпрашиваться. Скажу, что у тебя плохо с сердцем. А вообще-то, Алик, ты действительно какой-то отечный последнее время. Сходил бы к врачу.
— Это не телефонный разговор, — Алексей Борисович нахмурился. — Так я жду.
Он положил трубку и пошел посмотреть на себя в зеркало. Какой, однако, неразумный шаг! Алексей Борисович забыл об одной мелочи: когда тебе за пятьдесят, лучше не подходить к зеркалу при ярком свете. Оно отразит такие безобразия, что настроение испортится надолго. Алексей Борисович никогда не был выпивохой, даже более того, и устно, и письменно осуждал других за лишний стаканчик; так откуда же взялись на собственном носу эти тонкие красные змейки, да еще в таком количестве? Вертикальные складки на щеках теряют былую упругость, расправишь их двумя пальцами — и получается рубец, кожа слежалась так, словно прогладили утюгом через мокрую тряпку, а на шее она и вовсе дряблая, точь-в-точь как у курицы из полуфабрикатов. От этой необратимой теперь дряблости жалостливо сжимается сердце. Но самое тяжелое ощущение от мешков под глазами. Мешки выпуклые, с какой-то прозеленью, словно наполненные раствором медного купороса. Левый мешок стал вздрагивать, и Алексей Борисович отошел от зеркала. Было противно: подмигиваешь сам себе, как будто дразнишься. Совсем не помогли двадцать уколов кокарбоксилазы, принятые в прошлом месяце. А уж если они не принесли облегчения, что же тогда остается еще? Привиделось Борино неподвижное лицо, бледное, как при искусственном освещении; закрытые глаза окружает густая, в черноту, синева. Говорят, он тоже сильно отекал в последние недели. Смерть все высушила. «А на кладбище надо было бы съездить», — подумал Алексей Борисович. Только неизвестно, что получилось бы с ним самим в такую жару. Конечно, все заметили, что он не поехал, осуждают, наверное, а если не осуждают, то зарубочку на память каждый сделает наверняка. Зарубка — дело нехитрое.