Алексей Борисович зашел на кухню еще раз, издали, от порога, обласкал взглядом холодильник. Он постарался взглянуть так, «как будто видел в первый раз», и еще так, «будто это смотрит Вика». Ничего не скажешь — красота и благородство, нет-нет, кухню сейчас без него представить невозможно. Смешно даже вспоминать о тех временах, когда его не было. Алексей Борисович хохотнул, повел по сторонам хитроватым кошачьим взглядом и прижал палец к губам.
Юнцы из института культуры на помощь не пришли, бог им судья, разберемся со временем, жить пока вместе.
Вспомнилась еще одна подробность: лицо у Бори было повернуто в сторону, откуда подходили прощаться, будто для того, чтобы дать возможность лучше рассмотреть себя. Сейчас, когда Алексей Борисович мысленно восстановил картину, он увидел, что Борино лицо было какое-то по-особому чуткое, словно он что-то видел из-за опущенных век, прислушивался к происходящему вокруг. Если бы не жара, Алексей Борисович обязательно поехал бы на кладбище. Н-нда…
Была бы сейчас шапка-невидимка, с удовольствием посмотрел бы со стороны, какое будет лицо у Вики, когда она остановится на пороге кухни. Увидеть бы этот самый, самый миг. Алексей Борисович умеет сопереживать и находит в этом большую радость.
Почему все-таки не пришли те двое? Это, конечно, их дело, приходить или не приходить. А хотелось бы знать, почему они не пришли. Ради принципа. Вообще-то их поступок можно рассматривать как протест, как бурю в стакане. Настроение Алексея Борисовича ухудшилось, как только он вспомнил этих современных Брутов. Вот опять немеет в груди и уже чуть-чуть отдает в левую руку… В поведении молодых товарищей Алексей Борисович почуял какое-то новое отношение к себе. Раньше такого безобразия быть не могло. Дело Алексея Борисовича — говорить, их дело — слушать. Может, он где-то допустил «прокол»? Все об этом знают, а до него еще не дошло? Маловероятно, маловероятно…
Он еще долго будет иметь перед ними преимущество, ибо, как писал поэт: молодость может, но не умеет, а старость, наоборот, не может, но умеет. К тому же до старости еще далеко, а умения вполне достаточно. Вот он, живой свидетель творческого соединения теории и практики — нестерпимо ослепительный в косых солнечных лучах, стоит себе как монумент!
— Последняя модель, — сказал Алексей Борисович вслух о холодильнике. «Модель… Модель… Стоп! Модель… Конечно же, модель… Дом моделей… О ужас! Сегодня же в двенадцать ноль-ноль конкурсный показ моделей! Слово дал, что приду. Проклятое телевидение! Паршивый еженедельник! С понедельника все дела буду записывать».
Алексей Борисович был членом жюри Дома моделей и ничего зазорного, как некоторые, в этом не видел. Он понимал, Дом моделей — это не МГУ и даже не местный пединститут, но, честное слово, мода не меньше хоккея влияет на умы современников. А на молодежь и подавно. Молодежь з а ц и к л е н а на моде, и та с ней делает что хочет. За юные умы положено биться, это наш завтрашний день.
Надо позвонить директрисе и объяснить ситуацию. Ай-яй-яй, как все-таки нехорошо!
Алексей Борисович сначала походил около телефона, потом постоял в глубокой задумчивости, скрестив руки на груди. Он собирал волю. Почему-то оказалось непросто снять трубку и набрать номер. Какая-то странная внутренняя скованность. Ну — все! Глубокий вдох, порывистый выдох по системе йогов.
— Алло! Руфочка? Здравствуй, солнышко.
— Здравствуйте, Алексей Борисович, — ответила Руфина Григорьевна со спокойствием бо́льшим, чем это можно было ожидать от такой эмоциональной женщины. Она даже в движениях резка. Если пройдет рядом — то как ракета пронесется, оставляя после себя воздушное завихрение, отдающее лучшими духами. Когда пролетала она, хотелось дышать полной грудью.
— Ругаешь, наверное? — Алексей Борисович хотел сослаться на внезапную болезнь, но порядочность не позволила. — Ты прости, Руфочка, день был какой-то кошмарный, просто забыл.
— Да чего там… Сначала, каюсь, ругала вас маленьким язычком. Но так, слегка, для проформы. А потом подумала: как можно, человек просто не принадлежит себе.