Иногда у Алексея Борисовича бывает такое чувство, будто у него нет прошлого, такого, как у всех, — широкой глубоководной полосы, сохраняющей в себе радостное и трагическое. А лишь отдельные островки. И кажутся эти кусочки суши, если плохое самочувствие, маленькими и несчастными. Будто и жизнь прожита напрасно. Но стоит подняться тонусу, они тут же превращаются в цветущие оазисы, становятся вехами на пути, точками отсчета.
Сейчас вдруг померещилась Алексею Борисовичу совершенно странная картина. Будто он, Алексей Борисович, взял да и умер. Это произвело жуткий переполох, все принялись трезвонить друг другу по телефону. А печальную весть разносил черный ворон; летал он из одной организации в другую. Сядет ворон на подоконник и кривым клювом с костяными наростами стучит в стекло или бьет по жести когтистыми лапами.
Председатель, никак не ожидавший подобного — можно подумать, что Алексей Борисович вечен, — носится по лестницам с черно-красной повязкой на рукаве. И то-олько сел он передохнуть — входит Алексей Борисович, здоровый, цветущий. Председатель бледнеет, глаза его округляются… И сразу народу понабежало… И председательский кабинет заполнили, и приемную, и длинный коридор, что за приемной. Те, кто был поближе, норовят потрогать Алексея Борисовича, лично удостовериться. Откуда-то из-за стола высунулась смазанная салом или вазелином отвратительная Мишина харя и гнусаво пропела: «При-иветик…» А два прохвоста из института культуры живо отодвинули сейф и засунули в щель венок. До будущего использования. Один из них шаркнул ногой, поправляя конец черной ленты, чтобы не торчал.
При виде такого беспрецедентного хамства Алексей Борисович стал тяжело дышать, открыл рот, чтобы сказать что-нибудь достойное, но вместо грома и молнии, которые должны были последовать, получился жалкий всхлип. Жалкий всхлип с причмокиванием. Алексей Борисович открыл глаза.
Вика сидела рядом, и на лице ее лежал отблеск уличных фонарей.
— Алик, я вызвала «скорую помощь». У тебя так дергались веки! Я не выдержала…
Алексей Борисович протянул руку, чтобы прикоснуться к жене, и тут же почувствовал, как боком повернулось сердце, ощутил тесноту в груди.
— Долго придется жить, — прошептал Алексей Борисович. — Два раза не умирают.
Рулады дверного звонка еще догоняли друг друга в глубине комнаты, а Вика уже принимала врача.
Врач была лет сорока — сорока пяти женщина с утомленным лицом, как будто сегодняшней ночью она только и делала, что развозила по вызовам беду и сама страшно мучилась от этого.
— Ну, где больной? — низким голосом спросила она.
— Сюда, пожалуйста, — заискивающе пригласила Вика.
Врач ступила на порог кабинета Алексея Борисовича и на минуту растерялась. Стояла, оглядывалась по сторонам. Ее можно было понять: это был кабинет, настоящий кабинет — море книг, шашка на стеке, открытая пишущая машинка на столе, над столом — белая маска Бетховена. И еще — курительные трубки. Они стояли на уступчиках из пенопласта и уходили к потолку.
Врач как будто забыла про Алексея Борисовича. Вика тоже старалась не дышать, чтобы не спугнуть очарованного состояния чужой души. Наконец врач спохватилась, подошла к дивану, сдвинула плед и присела возле больного.
— Что с вами?
Алексей Борисович повернул к ней лицо, белое, как маска Бетховена, и попытался улыбнуться, но в этот момент сердце опять шевельнулось в груди и заняло неудобное положение.
— Не надо, не напрягайтесь, — сказала врач, открывая футляр тонометра.
От ее присутствия, от того, как спокойно и методично она делала свое дело, Алексей Борисович сразу почувствовал себя лучше. Появилось доверие к врачу, этакая зависимость от него. Душа и тело его раскрылись как у младенца. Был он гол, подобно дождевому червю на садовой дорожке, всеми нервами наружу…
Врач присела к столу заполнить свои бумаги, и Алексей Борисович понял, что он остается безнадежным романтиком. Сколько жизнь ни бьет — никак не выучит. Все верится, что душа ближнего и ласковей, и внимательней. А врачам исповеди ни к чему. У этой наверняка еще несколько вызовов, она спешит. Все спешат! Живешь как на карусели.
— Ну что же, — сказала врач, вставая, — страшного ничего нет, но кардиограмму снять не мешает. Вы пока лежите, не вставайте. Где у вас телефон?
— В коридоре, — сразу спохватилась Вика. — Но шнур длинный. Принести?
— Что вы, зачем? — И еще раз прощальным взглядом окинула кабинет.
Потом она вызвала «неотложку».