Иван Филиппович промолчал. В принципе-то старик прав, мыслит по-государственному, каждый свой поступок, наверное, прикидывает на день завтрашний. И еще Иван Филиппович подумал: как его, Ивана Филипповича, заботы далеки от забот дяди Егора…
Иван Филиппович со своей семьей жил в этом городке пятнадцать лет, с той самой поры, когда города еще, собственно, и не было. По левому и по правому берегу реки поднимались невысокие кругловерхие холмы, поросшие соснами и березами. По веснам река разливалась привольно и, когда вновь входила в свои берега, в низинах оставались крошечные прозрачные озера, никогда не зараставшие камышом, в которых водились караси и щурята.
После Заполярья, где Иван Филиппович работал главным механиком рудника и большую часть года ходил в меховых одеждах, а в короткие летние месяцы едва успевал порадоваться какой-нибудь чахлой травке, он как бы заново открывал для себя Среднюю Россию с ее березами, травами по пояс, обильными росами, щелканьем соловьев, гудением в озерах «водяных быков», глухим и загадочным, словно приходившим из каменного века.
Именно здесь изыскатели обнаружили нефть, а холмы оказались из камня, идущего на цемент. Ликованию хозяйственников не было предела: все оказалось под рукой — и нефть, и цемент, и река, которая отныне в докладных записках и отчетах именовалась не иначе как водная магистраль.
Министерство назначило Ивана Филипповича директором деревообрабатывающего комбината, построенного и оборудованного всем необходимым за несколько недель — без «столярки» не обходилось еще ни одно строительство.
И потянулись к комбинату по водной магистрали вереницы плотов.
Жизнь шла настолько стремительно и неоглядно, что можно было только руками развести от удивления, когда по новенькому пятиэтажному городу побежали рейсовые автобусы, а местный цемент стал пользоваться успехом не только на БАМе и КамАЗе, но и за рубежом, и даже в Африке.
Когда Иван Филиппович принял комбинат, он заодно, как сейчас говорят, стал шефствовать над небольшим, но задиристо самостоятельным сельцом Щучьим. Расползлось оно вдоль берега реки, и каждый дом, несмотря на внешнее архитектурное убожество, производил сильное впечатление независимости. Словно штандарты, воинственно блестели красными боками перевернутые для просушки горшки на изгородях, а пустые колья щетинились, как пики; маленькие окна в домах напоминали бойницы; и только огромные дворняги, лежавшие в тени крыльца, выглядели присмиревшими, подавленными суетой и шумом строительства.
В селе жила отчаянная вольница, задубевшая от солнца и ветра. Летом она промышляла рыбной ловлей, а зимой пробавлялась временными заработками. Уходили мужики за десятки километров в более крупные селения, в колхозы, устраивались кочегарами, сапожниками, сторожами, выполняли любую работу, на которую местных жителей всегда не хватало.
Начало новой жизни они приняли без особого восторга. Их не обрадовали каменные дома со всеми удобствами, это, они считали, последнее дело — жить друг над другом в железобетонной коробке. Там поутру не выйдешь на крыльцо, не потянешься всласть; и при виде тебя не бросится к ногам, извиваясь и припадая на передние лапы, Шарик или Лохматка размером с годовалого бычка.
И погребов не будет.
Собирались шабры по вечерам, курили самосад, свирепо сплевывали и в пух и прах разносили начальников, которые ни себе, ни людям покоя не дают. И уж точно, считали шабры, теперь в матушке-реке рыбки не будет, всю расшугают нефть и буксиры, уйдет рыбка в другие края, а без нее делать нечего. Придется подаваться следом.
Но подаваться было некуда — жили они не в глухой тайге, где на сотню верст одно человеческое жилье. И реками берега ее были давно освоены, давно обжиты. Да и не так просто переносить хозяйство на другое место. Несколько семей, правда, уехали — с шумом, с помпой, с великим разгулом, от которого сельцо Щучье содрогалось, словно от землетрясения. Но почти все вскоре вернулись: привычка к своим местам оказалась непреодолимой.
И потом, когда комбинат был пущен на полную мощность и народу понаехало более тысячи человек, жители села Щучье все равно долгое время отличались от пришлых, держались подчеркнуто обособленно и называли себя «потомственными».
Иван Филиппович дробил и крушил старый быт, эти независимые курени, как только мог. В ту пору Ивана Филипповича можно было сравнить только с бульдозером: дела его рычали оглушающе, приказы сравнивали с землей все, что попадало под тяжелый нож. Напор был столь мощен и решителен, что «потомственных» охватила паника. Попробовали поговорить с новым хозяином.