Несколько мужиков, самых отчаянным, который, по их словам, и терять-то было нечего, подловили его однажды на берегу, когда он осматривал плоты.
Иван Филиппович был в болотных сапогах со спущенными голенищами, в брезентовой куртке, свежий речной ветер трепал его побелевшие от солнца и пыли волосы.
— Чего, мужики? — спросил Иван Филиппович.
«Потомственные» угрюмо молчали.
— Оставь нас в покое, начальник, — сказал наконец старший, вислоусый дед (а может, и не дед, все они здесь выглядели старше). — Шуруй на своем комбинате. И дома строй где-нибудь там… Земли, слава богу, много. А нас не трожь, всем миром просим. Добром пока просим.
Иван Филиппович был тогда горяч и нетерпелив. Вместо того чтобы присесть с ними на бревна, покурить, поговорить о том о сем, вникнуть в их боль и принять ее как свою, он тоже пошел напролом (каков бы ни был ум, а мудрость, что ни говори, приходит лишь с годами).
— Бесполезные речи, мужики. О себе не думаете, подумайте о ваших детях. Им хорошая школа нужна, спортзал, стадион, Дворец культуры. Как жили вы, они так жить не должны, они сами так жить не захотят. Город растет вон какой, а со стороны реки посмотришь — стыд и позор, самим, наверное, противно. А тут, глядишь, еще иностранцы приедут в гости. Ахнут, скажут: как была Россия лапотной, так и осталась. Попробуй докажи…
— А нам нечего доказывать, — ответил на это старик. — Мы на войне доказали.
Иван Филиппович растерялся и не сразу нашел, что возразить.
— Ну, мужики, заехали! Вспомнили! У вас как будто часы остановились. Настали новые времена, мужики. Сами не чувствуете — спросите детей.
— Ты, начальник, детьми не тычь, тут сами знаем, что спрашивать. Ты лучше оставь нас в покое. Земли много, подвинься…
Было… Сейчас этот разговор если и вспоминается, то с улыбкой: какие наивные, на школьном уровне, были объяснения и доводы! За последние пятнадцать лет столько всевозможной техники окружило человека, такие запросы появились, что о «лапотности» помнили только краеведы, а о своем родном Щучьем даже «потомственные» забыли. У Ивана Филипповича должны были побелеть волосы — да не от солнца и не от пыли, — чтобы он понял: надо, надо было поговорить тогда с мужиками по душам. Но молодость, какая-то мальчишеская настырность… Думал тогда: это надо же, глобальные развертываются дела — и какой-то десяток жалких лачуг пытается противостоять им.
А мужики тогда увидели, как разгораются весельем глаза Ивана Филипповича, и поняли: их слова не доходят до его сердца. Вислоусый старик посмотрел на остальных, как бы советуясь, и твердо сказал:
— Тогда вот что: ты тогда на нас не греши, начальник, если чего-нибудь случится такое…
— А что может случиться? — тоже с угрозой спросил Иван Филиппович.
— Ну, что-нибудь такое… — и старик со значением замолчал. И все вокруг молчали.
Ивану Филипповичу уже успела надоесть эта игра в кошки-мышки, стало раздражать обращение «начальник».
— Ну, ладно, поговорили. Хватит.
Он запустил руку в карман, достал пятак, зажал его между большим и указательным пальцами, резко присел — наверное, для того, чтобы вся сила перешла в пальцы рук, и — согнул пятак.
— Держи, папаша, — сунул опешившему старику монету в ладонь. — Приходите, мужики, завтра в кадры, всех приму и обеспечу работой.
Вот уже третий день освобожденный от работы, лишенный привычных забот, Иван Филиппович чувствует себя перенесенным в иное время, в котором нет отсчета вперед, а только отсчет назад. Отсчет в прошлое.
Вон там, за горой, за небольшим полем, шумит комбинат. Там на берегу перекуривают рабочие, побросав багры, похожие на казачьи пики. Циркульные пилы, истерически визжа, вгрызаются в шершавые влажные доски, и где-то наверняка что-то сломалось; новый директор в своем кабинете, возможно, отчитывает снабженцев, а может, пока только вникает в невеселые комбинатские дела. Радоваться и в самом деле нечему: план требуют, а сырья не дают. Из воздуха же делать план пока не научились. Иван Филиппович еще два года назад стал бить тревогу, требовать пересмотра номенклатуры, предлагал свое — с доказательствами, с обширными выкладками. И здесь, и в Москве его внимательно выслушивали, соглашались: действительно трудно, а кому сейчас легко? Вот и довозникался!
На вершину очередной горы уже затащили экскаватор. И было такое ощущение: вылез погреться на солнце черный скорпион и поднял к небу свой ядовитый смертоносный хвост.