— Думаю заняться домашним хозяйством, — упрямо повторил Иван Филиппович.
— А я, как хозяйственник, уверяю — ничего у тебя не получится. Знаешь, сколько домашнее хозяйство требует времени? Будь здоров! А откуда оно у тебя?
— У меня будет много времени. У меня его будет не меньше, чем у других.
— Другие отбарабанят положенные восемь часов — и хоть травка не расти, а ты еще сидишь, думаешь, разные выходы ищешь из разных положений. Другие в это самое время и занимаются домашними делами.
— Я буду проситься наладчиком в цех или механиком.
Аркадий покачал головой.
— Кто же на это пойдет? Это бы каждый ушел в наладчики. Болотянский сядет на бульдозер, а я за баранку родного «Москвича». Вот будет номер-кандебобер.
Аркадию самому стало весело от своей придумки, прямо-таки развеселился, расцвел, еще сильнее стал покачивать ногой, но встретился с могильным взглядом Ивана Филипповича — и тут же подобрался, опустил глаза.
— Хочешь начать все сначала?
— Хочу! Пока я могу все начать сначала — я живу, я себя уважаю.
Фраза прозвучала жестко, и после нее разговор на эту тему продолжать больше уже не хотелось.
Ивану Филипповичу случайно упомянутый Болотянский снова испортил настроение, хотя какое, казалось бы, дело до него: теперь до Болотянского, как до звезды, не дотянешься, и надо бы свои мысли переводить на новый уровень, надо бы отвыкать от прежних замашек.
— У меня к тебе просьба, — сказал Иван Филиппович. — Если можешь, давай о Болотянском не будем. Знаешь, как-то надоело за пятнадцать лет. Да и вообще, чувствую какую-то неловкость, словно он что-то обронил, а я подобрал. И вечно я ему что-то должен…
— И мне он, знаешь ли… — подхватил тут же Аркадий. — Говорят, в Москву собирается, забирают в главк. Ну как же: все для дела, все для народа. Маму родную переработает в кулек цемента, если этого кулька для плана не будет хватать…
Иван Филиппович хмуро прервал Аркадия:
— Все сложней. Когда в шторм у нас плоты растрепало, Болотянский тут же свою технику прислал. Сам. И вообще у Болотянского многому можно поучиться.
Аркадий для приличия помолчал, но от своего не отступил:
— Многому, да не главному. Нельзя научиться быть машиной. Таким надо родиться. Главная стоимость человека — в его отношении к другому человеку.
Что тут скажешь? Судить все горазды. А вот когда случился пожар, первый звонок был из горкома, от Михаила Трофимовича, а второй, следом, — от Болотянского. Спрашивал, чем он может помочь. Нефтяники, хотя и большие гуманисты, промолчали…
— Он гору жрет, — продолжал возмущаться Аркадий. — Климат меняет. А это, знаешь ли, прямое вредительство по отношению к потомкам.
— План, — уже с раздражением сказал Иван Филиппович. — Ты же сам прекрасно понимаешь, что такое план.
— Да ладно… Почему он другую гору не жрет, которая на климат не влияет, которая вообще никому не нужна — что она есть, что нет ее? — Аркадий, не давая Ивану Филипповичу ответить, стал торопливо объяснять сам; — Потому что это — затраты, нужно кабели тащить за двадцать пять километров, в срок не дотащишь их — премии не дадут. Живем одним днем, аж совестно.
— Слушай, может, кончим?
— Мне-то что, давай кончим.
Аркадий поставил кофейную чашечку на ладонь, чашечка стояла ровно, как на блюдце.
— Понравился тебе мой садовник? — спросил он.
— Интересный старикан.
— Профессор, — кивнул Аркадий. — Надо будет — свистни, еще пришлю. А на меня не сердись, я сегодня какой-то дерганый, эти светильники последние жилы повытянули. Приду завтра — и все под бульдозер. Шучу, шучу…
Когда Иван Филиппович пришел домой, жена уже спала. Он на цыпочках прошел по комнате, открыл форточку. В тусклом свете уличного фонаря комната была угрюмой и казалась заброшенной. Он посмотрел — ему не постелили, значит, ничего не изменилось, он снова будет спать в маленькой комнате.
Прежде чем уйти, он постоял над спящей женой. Наверное, она что-то почувствовала, зашевелилась, подтянула одеяло к подбородку. Еще проснется, чего доброго… Он осторожно прошел к себе. Да, все как всегда: сложенное постельное белье квадратом белело на краю дивана, спинка у дивана была поднята. Иван Филиппович зажег ночник и стал расправлять простыню. Вот уж не думал, что наступит такое время… Всю жизнь он был озабочен служебными делами, через его руки проходили сотни людей. Там, на работе, он вникал, давал советы, был мудрым и всезнающим, а для дома ничего уже не оставалось. Если вспоминать семейную жизнь, то, пожалуй, и вспомнить нечего. Разве что несколько случаев, когда кто-то тяжело болел — дети или Валентина. Помнит, как однажды Валентина лежала в больнице, был карантин, в палату не пускали. Они смотрели друг на друга через окно на первом этаже. Было холодно, лежал снег, он собрал его с карниза и слепил снежок… Слева вела на чердак покрашенная суриком пожарная лестница. Надо же, лестницу запомнил навсегда. А вот чем болела Валентина Павловна — не помнит. Они смотрели друг на друга и молчали, даже не пытались, как это принято при таких встречах, изображать губами необходимое слово или чертить пальцем по стеклу буквы. Впрочем, нет, что-то говорил. Наверное: держись, все будет хорошо… Валентина Павловна уже тогда работала у Болотянского старшим инспектором по кадрам, и об одних и тех же вещах они с женой думали по-разному. Тогда, то есть лет пять назад, Ивана Филипповича это мало волновало.