— Ты-то вот все рассчитываешь.
— Не я рассчитываю, — мягко, даже как-то доброжелательно пояснил Болотянский. — Этим занимается моя канцелярия. Должен же я им за что-то платить.
Иван Филиппович промолчал, но внутри у него все клокотало: зарвался мужик. Надо бы врезать сейчас ему что-нибудь убийственно-остроумное. Но Иван Филиппович продолжал молчать, потому что знал за собой досадный изъян: в минуты волнения он не мог выражаться изящно.
А баян заливался вовсю, рыжечубый начальник милиции сбросил пиджак и в кругу восхищенных зрителей, заложив руки за спину, лихо отбивал чечетку. Экономист Лена подобралась к нему ближе всех и смотрела на него совсем по-особому. Но охранители праздничного порядка могли не беспокоиться, потому что капитан был холост.
— Мне жаль, — сказал Болотянский, — что наши дороги где-то разошлись. Я только не могу понять где.
— Какая разница? — сказал Иван Филиппович и опять хотел встать, но дальнейшие речи юбиляра снова заставили его остановиться.
— Пожалуй, верно, какая разница? Я только удивляюсь тебе: прошел такую школу, такая экономическая грамотность за плечами, а все как романтик, у которого имущества — рюкзак да палатка.
— Не понял.
— Мне кажется, ты не можешь осознать одну простую вещь: наше поколение спрессовано до брикета, а брикет брошен в топку паровоза. Мы сгораем досрочно, но тем самым ускоряем движение вперед. У тех, кто будет после нас, такой спешки, наверное, не будет. А посему жить и действовать надо согласно сложившимся обстоятельствам.
Иван Филиппович слушал Болотянского и думал: неужели здесь тот самый хрестоматийный случай, когда притягиваются разноименные полюса магнита? Едва уловимые щемящие нотки чувствовались в хорошо поставленном голосе Болотянского. Может, и у него случаются глухие минуты, когда наваливается тоска и все прожитое и пройденное подвергается пересмотру? Черт-те что!
— Брикеты мы или не брикеты — это сложный вопрос, — сказал Иван Филиппович.
Но Болотянский прервал его нервно и горячо:
— Сложный для праздных умов, для бездельников. А мы — деловые люди. Твоя беда — в кадрах. У тебя случайные люди, и ты ничего не можешь сделать. Вот посмотри, — Болотянский рукой обвел, — если скажу — на костер пойдут. До единого, сами. И не спросят зачем. И от этого только выиграют.
В соседнем зале шла своим чередом обычная ресторанная жизнь. Приступил к работе ансамбль электроинструментов, гитара отсчитывала такт и ухала так, что стены мгновенно впитывали этот звук и словно истончались, превращались в бумажные, начинали тонко трепетать.
Болотянский ослабил галстук и задумался, постукивая пальцами по столу. Иван Филиппович с неприязнью смотрел на его лицо; почему-то подумалось, что он, наверное, пудрится, иначе откуда быть матовой белизне? Ходит же он по территории, бывает в карьерах, где погоды не будешь дожидаться — снег ли, солнце ли, ветер ли с дождем… А Болотянский, не обратив внимания на иронический взгляд Ивана Филипповича, проговорил:
— Мне бы очкарика какого-нибудь… Пусть у него ничего не будет, пусть он весь несчастный, но чтобы умел красиво писать статьи. И я ему сделаю все. Я дам ему квартиру, хороший оклад и скажу: сиди, голубчик, и пиши. Пиши о наших добрых делах, создавай летопись, прославляй простого человека. И пусть это иногда будет за моей подписью. Это справедливо. Это — награда. Люди, о которых я там упомяну, будут вырезать статьи и держать в альбоме, как семейные фотографии. Они будут передавать их детям, внукам, правнукам. Но для этого мне нужен ма-аленький человек, который умеет красиво писать статьи. Все остальное у меня есть.
Иван Филиппович ничего не успел сказать: Болотянский встал, потянулся, разгоняя застоявшуюся кровь.
— Вот так, дорогой. У тебя замечательная жена. А мазут — смотри. Надо — цистерну подброшу.
И тут же — это было видно по взгляду Болотянского, ставшему рассеянным, — Иван Филиппович перестал для него существовать. Обидно! Ничего не скажешь!
Когда пришли домой, продолжали молчать. Вид у Валентины Павловны был уже не праздничный; в зеленом, нудном своей монотонностью свете торшера выходное платье не впечатляло, лицо осунулось, глаза наполнились какой-то безысходной тоской. Она выпила корвалол, включила газовую колонку и стала готовить ванну. Иван Филиппович подумал со злостью: сюда бы сейчас юбиляра, сразу оживилась бы, как бабочка стала бы порхать, и никаких корвалолов. Какое-то унижение для себя почувствовал он в тоскливом взгляде Валентины Павловны. Весь вечер носилась, веселила всех, словно ее специально подрядили для этого, а он, старый дурак, изредка посматривая на нее, еще испытывал чувство, отдаленно напоминающее гордость, верил, что отчуждению придет конец. А сейчас понял: не с чего проходить этому отчуждению.