Состояние, когда понимаешь, что надо бы что-то сказать, но никак не можешь этого сделать, наверное, здорово напоминает то, когда лицо накрывают подушкой и не дают дышать.
— Постели мне в угловой, — сказал Иван Филиппович.
Валентина Павловна взяла простыни, шерстяное одеяло, подушку и отнесла все это в маленькую комнату. Так и закончился юбилейный вечер.
Проснулся Иван Филиппович, по обыкновению, очень рано. Бледный, еще бескровный рассвет скупо проникал в комнату сквозь частую вязь тюля и разросшиеся цветы; равномерно тикал будильник на шкафу; повлажневший и похолодавший за ночь апрельский воздух вливался в форточку, проникал под одеяло и знобил тело. И озноб этот был приятен, он словно давал разрешение полежать еще немного, не шевелясь, думая обо всем, о чем захочется. Только недавно оценил Иван Филиппович эту прекрасную возможность: проснуться и думать о чем захочется. Раньше — нет, раньше — мгновенное пробуждение, быстрые сборы, когда все делается автоматически, а перед глазами нескончаемое мигание, напоминающее световое табло: графики, цифры, строчки прежних и будущих приказов, лица, блокнотные записи, необходимые на сегодня номера телефонов…
Сейчас же, блаженствуя в одиночестве, Иван Филиппович с удивлением размышлял: неужели последние пятнадцать лет он жил как заведенный механизм? Даже вылазки на охоту, банкеты, выезды с семейством в театры в областной центр были заранее, запланированы, поэтому и воспринимались буднично и естественно. Прожитый в такой круговерти день вспоминался постольку-поскольку. А если не было в том служебной необходимости, и вовсе не вспоминался.
Вчера он сказал Аркадию, что уйдет в механики, и не покривил душой. Решение созревало медленно, но надежно. За его долгую практику было сколько угодно случаев, когда провинившиеся руководители уходили в заместители, и ни одного — чтобы они воскресали вновь. Иногда бывшие, словно спохватившись, били укороченными крыльями, пытаясь взлететь, но напоминали уже не орлов, как думали сами, а куриц. Мельчали.
Но был и такой пример, давний, правда, северного еще периода. Начальник одной из шахт, когда понял, что дела идут все хуже и хуже и он ничего сделать не может, ушел в забой. Сам ушел, хотя друзья из министерства предлагали ему почетные, в их понимании, варианты с передвижками. А он — нет! Сейчас он сам в министерстве. Одно только «но» в этой впечатляющей истории, если ее рассматривать применительно к себе: тому не было тридцати, а Ивану Филипповичу за пятьдесят. Двадцать лет сознательной жизни это — ой-ей-ей… Голова закружится, если попытаться осознать этот срок. Интересно, сохранилась бы у того решительность в пятьдесят? Время-то — самое-самое, чтобы подводить предварительные итоги.
Хлопнула входная дверь, от сквозняка лениво шевельнулась штора. Стало быть, ушла на работу Валентина Павловна. Этот хлопок стал как сигнал точного времени. Наступил новый день.
Иван Филиппович потянулся за «Хаджи-Муратом». Он знал: как ни развлекай себя воспоминаниями, как ни взбадривай смелыми решениями о дальнейшем жизненном устройстве, а тринадцать ноль-ноль, когда примет его Михаил Трофимович, будет ожидаться с напряжением, и тревога по мере ожидания будет все более возрастать.
В длинном горкомовском коридоре на втором этаже было безлюдно. Направо и налево — двери в коричневом дерматине. Иван Филиппович не удержался, остановился, потрогал один из косяков. Тот стоял как влитой, как рожденный вместе со стеной. Наша работа! И полы, и оконные рамы, и, если уж на то пошло, почти любая деревяшка в городе сделаны на бывшем его комбинате. Что ни говори, а какой-то след оставлен…
Антонина Ильинична, едва увидела Ивана Филипповича, вышла из-за машинки и пошла докладывать. Тут же возвратилась.
— Проходите, — сказала она каким-то странным тоном, словно никак не могла решить, свой это или чужой. Под ее настороженным взглядом Иван Филиппович не спеша разделся, причесался у зеркала, поправил воротник и галстук и прошел к первому.
Михаил Трофимович сидел за столом, но сразу же встал и вышел на середину комнаты. Улыбаясь и пожимая руку, подхватил Ивана Филипповича под локоть, увлек к двум креслам и журнальному столику, стоявшим в углу.
— О здоровье не спрашиваю, — начал Михаил Трофимович, продолжая улыбаться, — сам вижу, что тут все в порядке.