Интересно, мучают ли кого-нибудь угрызения совести, что в отношении комбината и его руководителя приняты поспешные, неоправданные меры? Вот сейчас, например, можно подумать, что особых просчетов тогда у Ивана Филипповича и не видели. Но дело сделано, и теперь он должен помочь Болотянскому, оказать, как говорится, поддержку изнутри, чтобы, значит, хозяйство цементников еще более окрепло. Очень хорошо, весьма гуманное устремление. Однако возникает маленький вопросик: а почему не наоборот? Почему Болотянского как опытного, везучего хозяйственника не направили к нему, Ивану Филипповичу, для подкрепления, усиления и т. д.? Между прочим, Михаил Трофимович прекрасно, понимал положение дел на комбинате, напоминавшее морские приливы и отливы. Когда наконец-то набирали положенное число рабочих и самое время было гнать план, — кончался лес; пока ждали плоты, высылали на места толкачей, — люди разбредались по другим предприятиям, к тому же Болотянскому. Сдельщику нельзя ждать у моря погоды. Да что там говорить… после драки кулаками не машут.
— Болотянский исключается полностью, — сказал Иван Филиппович. — О любом другом варианте мы могли бы еще потолковать, а здесь… Между нами, Болотянского может инфаркт хватить.
— Если между нами, — едва улыбнулся Михаил Трофимович, — Болотянский сам попросил.
Лицо Ивана Филипповича вытянулось, возникла неловкая пауза.
— Ладно, вопрос не закрываем, в понедельник бюро. В четырнадцать ноль-ноль. Приходи, будем думать коллективно.
— Да чего думать… — нерешительно начал Иван Филиппович.
— Ты приходи! — с нажимом сказал Михаил Трофимович и встал.
Знал он, конечно, больше, чем мог сказать. Иван Филиппович понимал: здесь та невидимая черта, где кончается дружба и начинается служба.
Провожая его, Михаил Трофимович вышел в приемную. Стоял у вешалки, ожидая, пока Иван Филиппович оденется.
— Ну, до понедельника.
— До понедельника.
«Щупленький, а какая жесткая кисть. Специально, что ли, тренируется?» — машинально отметил Иван Филиппович после прощального рукопожатия.
По лестнице он спускался медленно, вспоминая отдельные моменты разговора, и ничего для себя утешительного найти пока не смог.
А когда был уже у выхода, услышал сверху голос Антонины Ильиничны:
— Иван Филиппович! Иван Филиппович!
Он подождал, и она, цокая каблуками, с легкостью девушки сбежала вниз.
— Вы забыли папку, Иван Филиппович, — сказала она и улыбнулась, как и раньше, с милой приветливостью. Но ему, любившему добрые женские улыбки, сейчас стало не по себе. Опустилась в душу эта улыбка тяжелым осадком.
Солнце грело вовсю. Иван Филиппович расстегнул пиджак, снял галстук и спрятал его в карман. На короткое время забылось все неприятное; расслабляющее спокойствие весеннего дня показалось бесконечным.
Он шел через парк, который буйно разросся за последние годы, жил и развивался, как ему нравилось. Деревья здесь не уродовали модной стрижкой, тут никогда не бухтели асфальтовые катки; а в середине было озеро, там цвели кувшинки и жили лебеди. Этот парк можно было считать ботаническим: какие деревья здесь только не росли! Осушенное болото засаживали первые строители, особенно водители самосвалов. Каждый привозил то, что любил, вот и вышло — рядом с вишней трепетала осина и тут же, в соседстве, печальная ель.
Тропинки были уже достаточно утоптаны, земля сверху подсохла, но еще пружинила под ногами. Все вокруг зеленело и цвело первым нежным цветом.
Дорожка вывела его на автобусную остановку, и он подумал: лучшее, что сейчас можно сделать, — съездить на дачу. Приехать туда, взять лопату — и за дело! И к чертовой матери все прочие заботы!
Автобуса долго не было. Мимо Ивана Филипповича проходили незнакомые люди, многие здоровались, и он каждый раз, будто спохватываясь, поспешно отвечал. Откуда-то знают. Может быть, эти люди работали у него? Вот они подходят, здороваются, и на душе становится спокойней. С тех пор как человек утвердился на планете, он излучает тепла не меньше, чем солнце. И человеческое тепло того же свойства: оживляет все попавшее в его лучи. Дикий волк пришел именно к человеческому теплу, а не за едой. Еды ему хватало. Но это уже, так сказать, общие соображения…
Когда вышел из автобуса, вокруг него бушевало невиданное по своей силе, по своему удивительному натиску цветенье. Яблони и вишни белыми кронами реяли над старыми тесными заборами. От особой загородной тишины, от солнца и безветрия, оттого, что столько белизны окружало сразу, легко и как-то торжественно закружилась голова. Он остановился, чтобы отдышаться и прийти в себя.