Брат сглотнул слюну, глаза его потухли.
— Вроде бы нет…
Когда ужин подходил к концу, пришла Валентина, изящная, гибкая, как лисичка, привела из садика Витьку. Малыш обрадовался дяде и сразу же спросил, когда они будут делать лук.
Наевшись, Алексей Матвеевич блаженно откинулся на стуле.
— Время, братцы, позднее, пора по домам. Я пришел, собственно, вот зачем. Мы все только говорить любим, в смысле болтать — оградка отцу на могилку нужна, оградка. А хоть бы кто пальцем пошевелил. А я взялся — и все… Завтра оградка будет готова. Из лучших труб варят. Картинка. Так-то… меньше слов, больше дела.
Алексей Матвеевич снисходительным взглядом обвел притихшую родню.
— Вот и хорошо, Лешенька. Когда я последний раз ходила к папе, могилка совсем оплыла, пустое место, и только, — сказала мать.
— Ты — человек, Леша, — прочувствованно говорила Валя, которая чаще других вспоминала отца, но, загруженная службой и заботами о ребенке, сделать ничего не могла.
— Все, договорились, будет! А теперь, собственно, что? Оградка стоит тридцать рублей. Давайте делить на всех, по десятке. Костя не в счет, ему только собакам хвосты крутить.
Все было так неожиданно… Мать как-то виновато засуетилась, достала из шифоньера, из-под груды белья кошелек, долго копалась в нем. Костя стиснул зубы и вышел в другую комнату. У него не было ни гроша — всего час назад клянчил у матери на кино.
Алексей Матвеевич сунул деньги в карман и повернулся к Вале:
— А ты чего? Давай-давай, не жмись.
— У меня нет сейчас, все отдала за садик. Мама, дай до завтра.
— А у меня нету, все… — мать достала из кошелька несколько смятых рублей. — Только на завтра осталось. Хлеба надо, картошки, постного масла.
— Ладно, Валька, я могу заплатить за тебя, но на честность — завтра отдашь. Договорились?
Вот и все. Делать здесь больше было нечего. Алексей Матвеевич встал. Пока он одевался, пока рассовывал по карманам спички, сигареты, отдельно откладывал медь на трамвай, мать успела наложить ему с собой в банку помидоров и завернуть добрый кусок сала.
— Заходи, — повторяла она. — Сам, вот так, после работы, и с Ниной.
Погода ничуть не улучшилась, но на душе у Алексея Матвеевича было тепло и покойно — от сознания благополучно завершенного дела.
«А все-таки, — подумалось Алексею Матвеевичу, — жизнь неплохая штука. Даже очень неплохая…»
Подняв воротник пальто, он в ожидании трамвая стал смотреть на матово светившуюся цепочку неярких фонарей.
Сосна у дороги
Вчера перед сном старик перепугался всерьез, подумал, что на этот раз кардиологички ему не миновать. Но, слава богу, ничего, опять пронесло, отдышался. В следующий раз не пронесет, это уж точно. Так и не выполнишь задуманного.
Сон старика уже долгое время был похож на тонкую корочку льда: любой звук с улицы или шорох, за стеной тут же оставлял трещинку, и сочилась в щель темная стылая вода воспоминаний. То виделось всю ночь, как гонялся за сестренкой, хотел стукнуть ее лопаткой для песка; было ему тогда около четырех. А сегодня, когда и не надеялся дотянуть до рассвета, вдруг вспомнил студенческие годы, первый курс. Полувековая давность… Вот бежит он на занятия и видит в жесткой мураве блеснувшую монетку. Отчетливо увидел он эту монетку, будто постоянно держал в памяти, и была она «орлом» кверху, сулила счастье… Если долгую жизнь считать счастьем — значит, так оно и вышло. Всех пережил — и родных, и близких…
За окном разыгрывался неторопливый сентябрьский рассвет. В углах кабинета еще держался мутный сумрак, но уже скрипели половицы этажом выше — дом постепенно просыпался.
Старик вышел на кухню, налил из термоса кофе и сел у окна. В этом когда-то экспериментальном доме окно было большое, больше обычного, с низким, не шире ладони, подоконником; и когда старик наклонял голову к стеклу, у него возникало ощущение, что он смотрит в иллюминатор зависшего над землей вертолета. Сразу за квадратиком дворового асфальта начинался парк, и на вершинах сосен еще лежали языки тумана.
После кофе стало совсем хорошо, и старик, бодрясь, подумал: рано еще ставить последнюю точку. Пока не наступил вечер и нет перед глазами таблеток, нужно провести одно мероприятие.
Одевался он придирчиво, возводя повседневное дело в ранг значительного события. Сначала хотел надеть свитер и куртку, но тут же подумал, что это не соответствует моменту, в спортивности всегда есть какая-то ребячливость. Китель с орденами отпадал — не Девятое мая. Выбрал серый костюм, сшитый хорошим портным из добротного военного сукна. Вспомнил про языки тумана, про облака — и достал плащ.