Когда Китнисс снова поворачивается ко мне, я вижу в ее руках блокнот. Писать лежа не слишком удобно, поэтому буквы в послании пляшут, но все же складываются в заветное желание самой Китнисс.
«Я загадаю то же самое… Оба раза».
Мои губы касаются ее, так нежно, как я только могу, а жена принимает мою ласку, прикрывая глаза. Наши руки сплетаются, и тела доверчиво обнимаются, примеряясь, прислушиваясь к ощущениям, открываясь и отдаваясь. До вздохов, до вскриков и до последней капли, соединяющей нас.
Засыпая, я решаю, что, наверное, именно в такие ночи и случаются чудеса, будто сам воздух вокруг пронизан магией и волшебством. Мерцающий блеск гирлянд, потрескивание дров в камине, и мы, дрожащие, уставшие, но единые, связанные больше, чем обыкновенной близостью тел. Пришитые друг к другу шелковой нитью, объединившей наши сердца.
***
Зимние месяцы пролетают, как один длинный день, полный простых забот.
Мы готовимся быть родителями. Глен дарит нам целую стопку обучающих книг, которые когда-то покупал своей жене: теперь он счастливый многодетный отец, но и у него все когда-то было впервые. Покупаем пеленки и распашонки для будущего малыша, подбираем новые вещи для Китнисс – ее увеличивающийся живот требует широких платьев и свободных кофт. Первое время я был всерьез опечален тем, что жена настойчиво отказывалась от помощи любых врачей, но, как компромисс, Китнисс стала хотя бы разрешать мне регулярно созваниваться с ее матерью: у миссис Эвердин есть опыт в подобных делах, так что мне остается уповать на ее компетентность.
Бывает, мы ссоримся. Я бы назвал это громкими сценами, если бы жена по-прежнему не хранила молчание: изменения, происходящие в ее организме, не проходят бесследно, и Китнисс все чаще нервничает и раздражается даже по пустякам. Она то плачет без повода, то хохочет, а, время от времени, ее одолевают приступы паники – ей кажется, что она все еще не готова быть матерью, или, что малыш окажется больным, или… рыжим, как Антониус.
Периодически плотину моего терпения прорывает. Во мне самом страхов не меньше, чем в Китнисс, и, случается, что не остается сил на то, чтобы убеждать ее в бесконечном «все будет хорошо». Я стараюсь не срываться на жене, а просто скрыться на тот период, пока в душе не уляжется снежная буря, и я не буду готов вновь обогреть Китнисс светом надежды.
Ночами наши ссоры становятся не важны: мы прижимаемся друг к другу, делясь теплом и заботой – ласковые поцелуи, грудные стоны и нежность, в которой можно утонуть. Мы оберегаем друг друга, и это больше, чем привычка, выработанная годами. Это вторая натура, это так же естественно, как дышать.
***
В начале февраля случается то, что одновременно пугает меня и делает самым счастливым человеком на свете: я впервые чувствую шевеление ребенка в животе Китнисс. Первый толчок в ладонь я принял за игру воображения, но сын, балуясь, снова пнул мою руку.
– Китнисс, он только что…
Жена хитро улыбается, сильнее прижимаясь ко мне спиной, а я, разволновавшись, глажу ее по животу.
– Ты давно это чувствуешь?
Ее довольный кивок.
– Я завидую, – признаюсь я, чуть краснея, на что тут же получаю щедрый поцелуй-компенсацию. – Ладно… Ты прощена…
***
С приближением весны Китнисс все больше дней проводит, не вылезая из постели. Я один занимаюсь домашними делами, приводя в порядок жилище после зимовки: чищу снег на улице, постепенно перемываю все комнаты.
Однажды, заглянув в приоткрытую дверь спальни, я становлюсь свидетелем неожиданной картины: жена, стоя у окна и глядя на живот, заботливо поглаживает его обеими руками и едва слышно, с явной хрипотцой, нашептывает сыну колыбельную.
Сердце от волнения пропускает несколько ударов, когда я понимаю, что Китнисс говорит! С усилием, совершенно не своим голосом, но говорит!
Я не замечаю, как прислоняюсь к дверному косяку, забыв, что сжимаю в руке пыльную тряпку, и жадно слушаю, запоминая каждый звук. Лезвие и долгое молчание сделали свое дело: я сомневаюсь, что Китнисс научится свободно говорить, но она, наконец-то, хотя бы начала стараться, тренировать связки и… может быть…
Вечером я специально заваливаю ее десятком вопросов, провоцируя ответить вслух, но Китнисс упрямо пишет записки и не признается, что учится разговаривать.
– Я видел тебя с ребенком, – обидевшись, говорю я, откатываясь на свою половину кровати и поджав губы от злости. – С ним ты разговариваешь, а я не достоин?
Китнисс укладывается рядом, поглаживая пальцами мой подбородок. Улыбается и молчит.
– Так и будешь притворяться? – не знаю, почему я так раздражен. Мне казалось, что между нами нет секретов, и первым делом жена расскажет мне о своих успехах, а выходит, что я ошибся?
– Ты… ревнуешь… к собственному… сыну?
Китнисс хрипит, выговаривая слова, но не перестает улыбаться.
– Какой ты вредный папочка, – шепчет она. – Вообще-то, я… хотела… сделать… сюрприз.
Я хмурю брови, демонстрируя, что все еще недоволен, но не выдерживаю и все-таки глупо улыбаюсь, глядя на Китнисс сверху вниз.
– Ты меня любишь?
Внутренний голос нашептывает, что зря я спросил, разве я все еще сомневаюсь?
– Люблю… – произносит Китнисс, преданно глядя мне в глаза.
Я стремительно превращаюсь в пластилин, из которого жена сможет слепить все, что ей вздумается.
– Я ждал этой фразы больше тринадцати лет…
Китнисс корчит рожицу и щурится.
– Иногда удача все-таки бывает на твоей стороне.
***
Тихое утро последних дней марта выдается туманным и пасмурным. В нашем доме все готово к приезду гостей – через пару дней сестра и мама Китнисс окажутся рядом с ней, чтобы помочь с рождением ребенка.
Мы с женой завтракаем на кухне, поедая кашу с фруктами, и болтаем о всяких глупостях, когда неожиданно Китнисс обхватывает свой живот руками и, скорчившись от боли, начинает стонать.
– Что случилось? – я весь напрягаюсь, не понимая внезапной перемены.
Я не успеваю опомниться, когда ткань ее юбки становится мокрой, а на пол стекает жидкость прозрачного цвета.
Китнисс поднимает на меня полные страха глаза.
– Кажется, я рожаю!
Первое чувство, которое посещает меня, – паника! Только спустя мгновение я начинаю лихорадочно вспоминать все, что успел выяснить о процессе рождения детей.
– Не нервничай, – командую я. – Дыши глубже…
Самое страшное, что я сам не до конца уверен в том, что надо делать, да и Китнисс не слушает меня, рвано вдыхая и выдыхая, не придерживаясь никакого ритма.
Я оказываюсь на ногах, поднимая жену со стула, и веду ее на второй этаж в спальню, укладываю на кровати, присаживаясь рядом на корточки.
– Еще ведь рано?.. – спрашиваю я, но Китнисс только злится.
– Знаю!.. Ох!
Ее вскрики, которые сперва были редкими, постепенно учащаются, но не отхожу ни на шаг, каждый раз старательно пытаясь отвлечь ее разговорами.
Пару часов спустя, надеясь, что книги не врут, я увлекаю Китнисс за собой в душ под теплые струи воды, и мы долго греемся, после чего я кутаю жену в полотенце и старательно, массирую ее поясницу. Вернувшись в спальню, Китнисс отказывается ложиться, бормоча, что стоя ей не так больно. Я послушно хожу с ней из угла в угол, поддерживаю, когда он опускается на коленки или откидывается назад, прогибаясь в спине.
Время идет, схватки приходят чаще, а Китнисс становится все более беспокойной. Я, как могу, пытаюсь выглядеть уверенным и оставаться собранным, но внутренний страх почти побеждает: Китнисс, то и дело, заходится в болезненном крике, а я чувствую себя совершенно беспомощным, чтобы помочь ей.
Периодически протираю ее вспотевшее лицо полотенцем, нашептываю нежности, которые, надеюсь, скроют мою неуверенность, и, не переставая, глажу жену по спине. Как гром среди ясного неба, на улице раздается гудок автомобиля, но я даже и не думаю бросить Китнисс, чтобы встретить Глена: очередной вопль жены закладывает уши.