Я не хочу причинять Китнисс боль.
Я не могу унижать ее изнасилованием.
– Вставь ты ей уже, женишок несчастный!
– Да он не может, Сэм, ты глянь, – охранник тыкает в меня пальцем, – там нечего вставлять. У него не стоит.
Они ржут.
Китнисс плачет.
А я исхожу от бессилия. Я не знаю, как защитить Китнисс от них. И от самого себя.
– Слазь, неудачник, – говорит Антониус приспуская свои штаны и оголяя стоящее во всю мощь достоинство. – Я научу тебя, как надо трахать девку.
Я сгребаю Китнисс в охапку, подминая ее под себя, и распластываюсь над ней, расставив руки.
– Не прикасайся, тварь! – рычу я угрожающе.
Что-то в моем голосе заставляет Люцифера остановиться. Он совсем рядом, трет свой член, но не пытается больше столкнуть меня.
Отвратительная догадка пронзает меня и, стараясь не смотреть в лицо Китнисс, я касаюсь себя рукой, начиная движения вверх-вниз. Слезы жгут глаза, потому что желание все-таки приходит, но мой разум не имеет к этому ни малейшего отношения – тупая физиология, которая, может быть, все-таки спасет любимой жизнь.
Касаюсь Китнисс в самом сокровенном месте, а она, в тысячный раз всхлипнув, упирается мне ладошками в грудь и пытается отползти. Я придерживаю ее за талию и, примостившись, погружаюсь в распластанное подо мной тело. Китнисс вскрикивает от боли и со всего маха вонзает ногти мне в лицо. Она успевает оставить на моих щеках глубокие царапины прежде, чем я перехватываю ее руки.
– Двигай задом, Мелларк, – подначивает Антониус, постанывая.
Я наклоняю голову, утыкаясь носом в шею Китнисс. Я плачу. От унижения. От безысходности. От того, что мучаю любимую девушку. И от того, что внизу живота появляется настойчивая пульсация – мое тело поддается соблазну.
Начинаю раскачиваться, пытаюсь целовать Китнисс возле ключицы, в подбородок… Губы она прячет, и мне остается покрывать нежеланными поцелуями ее лицо, соленное от влаги.
– Глубже, давай!.. – командует мой мучитель, и я, даже не глядя, догадываюсь, что он близок к собственной разрядке. Его помощники тоже помогают себе руками, не сводя с меня и Китнисс похотливых взглядов.
Девушка подо мной жалобно стонет от боли, которая никак не желает проходить. Каждое мое движение для нее пытка. Она в кровь искусала свои губы, но уже не плачет – наверное, у нее просто не осталось на это сил.
– Ох… – громкий возглас Люцифера символизирует пик его удовольствия, и белая струйка брызгает прямо на мою койку, чуть выше головы Китнисс.
Я замираю почти сразу, надеюсь, что раз Антониус получил разрядку, он отпустит нас.
Надежда вырывается на корню.
Пытка длится, наверное, несколько часов. Нас заставляют заниматься сексом в разных позах, перекладывая туда-сюда, как живые игрушки. Китнисс давно затихла – не отбивается, не сопротивляется моим насильственным ласкам. Что-то внутри нее надломилось, стекая девственной кровью между ног. Сообразив, что Китнисс была невинной, Антониус и его дружки не упускают возможности поглумиться над тем, что «ее целочка досталась одноногому покойнику», и наши мучения возобновляются с новой силой.
Антониус успевает получить удовольствие еще несколько раз. Дружки Люцифера то и дело норовят прикоснуться к Китнисс, которую я из последних сил прикрываю своим телом. Меня щипают, тыкают чем-то острым, я периодически срываюсь на слезы слабости, за что получаю новые порции издевательств.
Кошмар прекращается только глубокой ночью. Улюлюкая и поправляя одежду, Люцифер и его прихвостни покидают мою камеру, оставляя истерзанное мной тело Китнисс в моей же клетке. Я инстинктивно прижимаю ее к себе, стараясь приласкать и успокоить и самому найти утешение, но лезвия ее ногтей внезапно больно врезаются мне в горло.
– Отпусти меня, – шипит Китнисс, почти прокалывая мою кожу.
Я откатываюсь в сторону, и она мгновенно выползает из-под меня. Китнисс дрожит всем телом, ее ноги подкашиваются, но она упрямо добирается до дальнего угла и обессиленно падает на каменный, ничем не покрытый пол, сворачиваясь клубочком.
Чувствую себя не меньшей тварью, чем те уроды, которые заставили меня совершить насилие. Китнисс не нужны мои слова успокоения, я – причина ее боли. И все-таки я несмело приближаюсь к ней. Серые глаза прожигают ненавистью. Руки Китнисс отчаянно прикрывают от моего взгляда ее тело, тело, которое я осквернил.
– Извини, – бормочу я. Она не отвечает. – Пожалуйста, иди на койку, Китнисс. На полу холодно.
Она отворачивается, делая вид, что меня не существует.
Возвращаюсь к постели, беру одеяло, сбившееся в сторону пока мы… развлекали демонов ада, и несу его Китнисс.
– Хотя бы укройся, я очень тебя прошу. Ты заболеешь.
Китнисс вздрагивает и зажмуривается, когда я наклоняюсь к ней, пытаюсь укрыть одеялом.
– Китнисс…
Неожиданно она оживляется, почти вставая на ноги.
– Оставь меня в покое! Я не хочу тебя видеть!
– Я…
– Пошел вон! Прочь! Не подходи! Не приближайся!
Она кричит, проклинает меня. Обзывает.
Я молча опускаюсь на колени и тихонечко ложусь рядом с ее ногами. Все еще голый. И покорный для ее ненависти. Я заслужил.
– Я ненавижу тебя, ненавижу… – повторяет она исступленно.
Я не отвечаю. Она права в каждом слове.
Я заслужил.
Отзывы и кнопочка “нравится”?))
Не забываем быть активными))))
p.s. Ненавистные многим звезды легко убираются в редактировании поста :)
========== 02 ==========
Комментарий к 02
включена публичная бета!
заметили ошибку? сообщите мне об этом:)
Мне кажется, что за всю ночь я так и не сомкнул глаз: лежал на полу и, дрожа всем телом, слушал сдавленные рыдания Китнисс. Я смутно помню, как в отчаянье обнял ее голые ноги. Она не оттолкнула.
Открыв глаза, обнаруживаю себя прижатым лицом к ее острым коленкам. Мои руки крепко держат лодыжки Китнисс, а ее пальцы запутались у меня в волосах. Несмело шевелюсь, решая, что все еще сплю, и боясь спугнуть видение. Бок, на котором я лежу, занемел от неудобной позы, а Китнисс, оказывается, накрыла «нас» одеялом. Сон охотницы всегда чуткий, и от моего движения она открывает глаза, а, едва поняв, что я не сплю, сразу же убирает руку и отстраняется.
– Извини, – говорю я, и Китнисс, пряча взгляд, кивает.
Она молчит и не смотрит на меня, когда я отхожу, чтобы одеться: из вещей у меня только серые бесформенные штаны и белье, которое выдают в те редкие разы, когда позволяют умыться.
Бросив взгляд через стекло, я понимаю, что вся одежда Китнисс осталась в другой камере, да и та совершенно испорчена – порвана или разрезана ножом. Оборачиваюсь, перехватывая ее взгляд. Китнисс смотрит туда же, и, вероятно, наши мысли схожи, потому что она привстает и пытается завернуться в одеяло, закрепив его над грудью.
– Наверное, они выдадут тебе рубашку, – говорю я, вспоминая, что Джоанне и Энни после умывания полагалось по новой бесформенной, но чистой длинной рубашке.
Китнисс безразлично пожимает плечами и, похоже, не знает, что делать, как себя вести. Быстро сгребаю в сторону простынь, освобождая ей место на койке.
– Только не садись снова на пол, – тороплюсь сказать я. – Можешь занимать весь лежак… Я тебя не трону.
На мгновение наши взгляды встречаются, и мне мерещится, что щеки Китнисс становятся пунцовыми; в клетке полумрак, так что я плохо вижу даже ее лицо, не то чтобы судить о его цвете.
Она присаживается сначала на самый край, потом как будто смелеет и садится уже нормально.
Не разговариваем. Я не нахожу слов, чтобы выразить, как мне жаль… Или не жаль?
У меня ведь не было выбора. Если бы я нашел другой способ спасти ее, я бы и пальцем к ней не прикоснулся, однако все вышло, как вышло.
– Знаешь, мне очень жаль, Китнисс…
Пытаюсь подобрать слова, но выходит плохо. Ей не понравится то, что я скажу.
– Я, правда, не хотел, чтобы наш первый раз был таким. То есть… твой, не обязательно со мной… Ах, черт!..
Отхожу к стеклу и застываю взглядом на центре зала: там, на столе, лежит неприметная на первый взгляд штука – небольшой, чуть раскрытый металлический цветок, щедро украшенный витиеватым рисунком. С первого взгляда понятно: работа настоящего мастера. Садиста. Стоит цветку коснуться твоей кожи, он захлопывает свои лепестки, сжимаясь и прикусывая твою плоть, небольшой кусок. Неприятно, но можно терпеть. Настоящая боль приходит потом, когда один из охранников начинает поворачивать закрытый бутон, а зажатая в нем кожа натягивается, скручивается… и, смешиваясь с твоим беспомощным воплем, рвется…