Но не успел я с ними заговорить, как мы услышали громкий всплеск, и какая-то женщина закричала: «О meu Deus! Ela pulou na agua!» ‘О Боже! Она прыгнула в воду!’
Керен барахталась в реке, пытаясь залезть обратно в лодку. Я сбежал по ступеням. Она сказала:
— Вода такая холодная. Я вся горела.
Я поднял ее на руки и в третий раз поднялся по ступеням на обрыв. Сейчас она, похоже, в сознании. Может быть, теперь у нее прояснится в голове, подумал я, усаживая ее рядом с детьми под дерево.
Керен сидела на бревне под этим раскидистым манговым деревом и вдруг заговорила с местными на португальском: «А я помню это место. Вот там — слоны, а там — львы. Папа меня сюда водил, когда я была маленькая».
Все перевели взгляд на меня. Они поняли, что Керен бредит. Только и сказали: «Pobrezinha» ‘Бедняжка’.
Мужчины пошли в лес и через несколько минут принесли два шеста длиной в два с половиной метра и толщиной с ладонь. К шестам подвесили по гамаку, в один мы положили Керен, а в другой Шеннон. Их взяли четверо мужчин — по двое на гамак — и понесли по тропинке. Я навьючил на себя всю нашу поклажу — всего набралось килограммов двадцать — и попросил еще одного мужчину последить за лодкой Виченцо (когда я вернулся, выяснилось, что кто-то из местных брал лодку, но не добавил в бензин масла и угробил мотор). Наконец, я попросил жителей деревни сказать падре Жозе, что Виченцо хотел, чтобы за ним прислали лодку и забрали его в город. Потом я взял на руки Калеба, велел Кристин не отставать и пошел по тропе вслед за носильщиками.
Кристин нас немного задерживала: собирала цветы, прыгала туда-сюда, напевая «Христос меня любит». У нее еще держалась прическа, которую Керен ей сделала несколько дней назад. На ней были шорты, маечка и теннисные кроссовки. Она с наслаждением нюхала ароматные цветы, и хотя у меня руки все горели от напряжения — я же нес и всю поклажу, и сына, — но при виде дочери я не мог сдержать улыбку. Я всегда называл Крис моим солнышком, и в тот день свет этого солнышка уберег меня от отчаяния. А Калеб все спрашивал, куда эти люди несут маму и сестру; наш младший всегда был и до сих пор остается очень чутким человеком, а мама для него — самое близкое существо на свете.
Пройдя по прохладной тенистой тропинке в джунглях около сорока пяти минут, мы вышли из леса. Здесь стояли десятки крашеных деревянных домиков на сваях, большая церковь, которую местные величали «собором», лавки, и параллельно друг другу шли немощеные улицы. Это и была Аузилиадора — целый городок, а не просто едва отстроенная деревня. Носильщики спросили, куда нести Керен и Шеннон. Конечно, в таком маленьком городе не найдется съемных комнат; поэтому я сказал им усадить моих жену и дочь в тени, а сам пошел узнавать, что к чему.
Я быстро нашел дом торговца с реки Маиси Годофреду Монтейру и его жены Сезарии. Я знал, что они живут здесь, потому что в самом начале нашей миссии мы с ними плавали в верховья Маиси, и они пригласили нас к себе, в Аузилиадору. Их дом был под стать их доходам: стены и пол дощатые, как всегда в домах кабокло, но перед входом — чисто выметенная деревянная лестница, крыша крыта кое-где соломой, а кое-где и жестяным листом. Стены были покрашены белой, швы — зеленой краской; зеленые печатные буквы на фасаде гласили: Casa Monteiro ‘Дом Монтейру’. На заднем дворе, отчетливо видный и с улицы, возвышался нужник: значит, хозяева особенно заботились о гигиене, ведь большинство местных просто ходило в джунгли.
Годо и Сезария были рады нас приютить, и я попросил носильщиков отнести Керен и Шеннон туда. Было уже поздно, мы устали, и поэтому Сезария спросила, не надо ли помочь развесить гамаки.
— Гамаки? — спросил я удивленно. Я-то думал, нас положат на кроватях или на полу.
— Сеньор Даниэл, здесь все спят в гамаках, даже священник. Тут кроватей не водится, — ответила Сезария и принялась рассказывать, как даже в лодках на реке люди спят в гамаках.
— У нас нет гамаков. — Я все больше огорчался тем, как повернулись дела, и тем, что не продумал все заранее. Гамаки, в которых несли моих жену и дочь, принадлежали кому-то из жителей Санта-Лусии — я даже не знал, кому.
Сезария тут же ушла и через полчаса принесла пять гамаков — одолжила по соседям. Поставила готовиться ужин и сказала, что присмотрит за моей женой, а я могу сходить искупать детей в реке Мадейра. Вообще-то Мадейра непохожа на узкую и прозрачную реку Маиси. Это громада илистой воды, не меньше Миссисипи, шириной с милю в Аузилиадоре, особенно в дни разлива. Берег был метрах в трехстах от дома Годофреду; высота обрыва превышала пятьдесят метров — ничего подобного я больше нигде не видел. Я забрел в реку по колено и умылся. Мне было уже все равно, что в реке водятся крокодилы — черные кайманы — и их не видно в мутной воде. Все равно, что здесь есть и «кандиру» — крошечные рыбки, которые могут влезть в любое отверстие на нашем теле. И все равно даже, что в буроватой воде Мадейры попадаются пираньи, анаконды, ядовитые скаты и электрические угри: мне надо было смыть грязь. Все же, помня об опасности, детей я помыл на берегу, обливая водой, и только на мгновение окунул в саму реку. После мытья мы стали почище, но снова извозились в грязи и вспотели, пока поднимались по глинистому берегу и шли до дома. Уже почти стемнело. В отличие от Маиси, на берегах Мадейры кишат москиты. От них было не спрятаться и в доме у Годо, а у нас с собой не было ни спрея от комаров, ни длинных брюк — ничего. Впрочем, Сезария одолжила у соседей москитную сетку для целой комнаты, развесила ее в гостиной, и мы могли сидеть под ней в безопасности (но в духоте, потому что через сетку не задувал ветер). Однако я не мог прибегнуть к этой защите, потому что Годо захотелось поговорить. Мы сели на крыльце и стали беседовать; я храбрился, но комаров приходилось бить ежесекундно, и после каждого укуса кожа вздувалась.